«Я не позволю им вырвать то, что я построил. Я не позволю им стать голосом, который заглушит мой собственный».

Он поднялся со стула, медленно, но с такой уверенностью, которая звучала громче любого слова.

Мирослав знал — теперь он должен быть не только врачом. Он должен быть тем, кто не сломается, даже если вокруг всё будет рушиться.

Мирослав чувствовал, как воздух кабинета стал густым, почти вязким — словно тени за окнами подступали к самому стеклу, слушали каждое слово, каждое движение.

Он посмотрел на Николая — и в этом взгляде было не только вопрос, но и предостережение. Потому что он знал: теперь даже доверие — это роскошь, которую нельзя давать всем.

Николай, казалось, понимал это. Он стоял чуть в стороне, но его плечи были напряжены, как струны, которые вот-вот сорвутся в тишину.

— Мы должны действовать осторожно, — сказал он после короткой паузы, и его голос звучал, как шёпот за тяжёлой дверью. — Они будут смотреть за каждым нашим шагом.

Мирослав кивнул. Он знал это — знал с той самой минуты, как почувствовал, что стены больницы дышат вместе с ними, и в этом дыхании слышится не только жизнь, но и предательство.

— Они всегда будут смотреть. — Его слова были спокойными, но в них скрывалась усталость — усталость человека, который знает, что на каждом шаге — испытание.

«Пусть смотрят. Я не дам им увидеть слабость. Я дам им только силу — пусть даже она будет рождаться из самой глубины моего страха».

Он почувствовал, как внутри, под рёбрами, сжимается что-то холодное — напоминание о том, что каждый новый день теперь будет борьбой.

Борьбой не с болезнью — с людьми, с их страхами, с их привычкой бояться перемен.

Но вместе с этим холодом он чувствовал и другое — медленный, тяжёлый жар, который поднимался изнутри, словно пламя, которое не даст ему замерзнуть.

— Мы начнём с самого простого. — Голос его был тихим, но твёрдым, и он знал: это тишина не для того, чтобы скрыть страх, а чтобы дать ему форму. — С пациентов. С их лечения. Когда они увидят результат — увидят, что это не просто слова, не просто теория — они сами начнут верить.

Николай посмотрел на него, и в этом взгляде было что-то похожее на уважение — не громкое, но настоящее.

— Хорошо, — сказал он. — Тогда мы должны быть готовы ко всему.

— Мы уже готовы, — ответил Мирослав, и в этом было больше, чем просто уверенность — это была клятва, данная самому себе.

«Я не позволю им разрушить то, что я строю. Даже если для этого придётся сломать стены их страха».

Он знал: завтра начнётся новый день. Но этот день уже начинался — здесь, в этом кабинете, в этих словах. И он не даст никому забрать у него право идти вперёд.

Глава 99

Первая тактическая победа, но война не окончена

Мирослав сидел за столом, обложенный папками и потертыми картотеками, как в осажденной крепости. Лампа, тускло мерцая, отбрасывала тени на стены, и от этого казалось, будто за его спиной шевелятся какие-то чужие силуэты — точно тайные свидетели его размышлений. Стекло окна казалось чёрной пропастью, где отражалась только усталость его глаз.

Коридоры уже опустели, тишина в больнице казалась вязкой, густой, как ночь, медленно вползающая в каждый закоулок старого здания. Лишь иногда доносился отзвук шагов — словно напоминание о том, что за дверью всё ещё существует мир, но он — другой, чужой, такой, в котором ему пока не дано найти опору.

Он сидел, усталый, но с каким-то странным, горьким чувством победы. Пальцы сжаты, ногти вдавливаются в кожу — не от злости, а от напряжения. Он знал: Карпов оступился. Первый раз за всё это время — не заметил трещины в собственном фасаде, позволил Мирославу заглянуть за маску. Но Мирослав понимал — эта маленькая победа была лишь преддверием чего-то большего, иного. Непостижимого.

«Я выиграл этот раунд. Но это только начало. Они попытаются взять реванш».

Он произносил это внутри себя, как мантру, но в голосе мысли уже скользила тень сомнения. Он не мог отделаться от ощущения, что мир вокруг него становится зыбче, теряет твёрдость — словно стены больницы с каждым часом отдалялись от него, становясь частью какого-то большего заговора, более древнего, чем сама власть Карпова.

В этой тишине он слышал каждый шорох. Казалось, даже звук собственного дыхания отдавался эхом — пустым, словно дыхание самого здания. «Они ждут моей ошибки», — повторял он мысленно, и в этом повторении было всё: страх, осторожность и холодное, почти безжалостное желание идти дальше. Он был альфа — и это не давало ему права на слабость. Но он был врачом — и это отнимало у него покой.

Ему казалось, что сама больница теперь против него: стены, где хранились истории болезней, больше не были просто страницами бумаги — они были отражениями судеб, запечатанных в заплесневелых коридорах, в этих древних дверях, за которыми он уже не был уверен, что увидит привычный мир. Каждый том казался теперь не только историей пациента — но и его собственной историей, той, что он ещё не знал.

Он знал, что сегодня — его маленькая победа. Но впереди ночь, наполненная неясностью. И за этой ночью, за каждым шорохом и каждым взглядом коллег, уже прячется новая игра. Игра, где он — всего лишь фигура, а правила пишутся где-то выше. Где-то, куда ему ещё не дали входа.

Он вздохнул и провёл рукой по столу, на котором холодная кружка с остывшим чаем стояла, словно немой свидетель: день был долгим. Но ночь могла быть ещё длиннее. И он должен быть готов. Потому что здесь, в этих стенах, нет случайных звуков. Нет случайных слов. Нет случайных ошибок.

Он поднёс руку к виску, чувствуя, как пульсирует в ней тяжесть — не только крови, но и тех слов, что так и не были произнесены вслух. Стук сердца отдавался глухим эхом, словно голос того, кого он сам не мог до конца расслышать. И всё же — именно это эхо, эта вязкая, тёмная пульсация внутри, придавала ему решимости.

Потому что Мирослав