— Я вас услышал, Петр Миронович. Подумаю над этим предложением, но ничего конкретного обещать не могу.

— Конечно, конечно… Но вы подумайте, Владимир Тимофеевич. Момент сейчас особенный, упустить его нельзя.

Он быстро отошел, растворившись в глубине коридора, а я остался стоять, задумчиво глядя ему вслед.

Домой к Леониду Ильичу мы добрались уже в сумерках. Всю дорогу в машине Генсек сидел молча, уставившись в окно, погруженный в раздумья. Разговаривать он пока не хотел, а я, разумеется, не напрашивался.

Когда мы зашли в дом, нас встретила Виктория Петровна. Она обеспокоенно взглянула на мужа, покачала головой, но приставать к нему с расспросами не стала.

Ужин уже ждал нас в столовой: куриные паровые котлеты, картофельное пюре и зеленый горошек. Всё было невероятно вкусным, но Леонид Ильич ел без аппетита, механически. После ужина Виктория Петровна тихо ушла в другую комнату, а мы с Генсеком остались вдвоем, допивая чай с лимоном и мёдом.

Я решил воспользоваться этим моментом, чтобы все-таки поговорить с ним откровенно.

— Леонид Ильич, сегодня вы слишком устали, — начал я издалека, наблюдая, как Генсек медленно размешивает ложечкой чай. — Видимо, это заседание далось вам нелегко.

Он грустно улыбнулся и посмотрел на меня с теплотой, как на родного человека.:

— Да, Володя, нелегко… Не думал я, что так получится… Сегодня впервые за долгое время почувствовал себя беспомощным. Ты ведь знаешь, что я не боюсь критики. Но сегодня я вдруг понял, что боюсь другого… боюсь потерять контроль над страной раньше, чем успею передать ее в надежные руки.

— Леонид Ильич, контроль вы не теряете, не стоит беспокоиться на этот счет, — я постарался его утешить. — Но вы начали очень важное дело. Я понимаю сомнения товарищей, понимаю и вашу тревогу. Но поверьте, отказ от реформ сейчас будет куда опаснее, чем их продолжение. Остановка на полпути, сворачивание к старым методам управления приведет не к стабильности, а наоборот, к недовольству и хаосу. Страна может погрязнуть в застое, и последствия будут гораздо тяжелее, чем сейчас можно представить.

— Но если народ сам не хочет реформ.?

— А кто-то разве спрашивал народ? Где опросы, где статистика? Я уверен, что люди, уровень жизни которых заметно вырос за этот год, двумя руками будут поддерживать продолжение начатого курса. А недоволен ведь не народ, а те, кто хотел им править по-своему и теперь почувствовал, что в некоторых моментах теряет контроль. Это личные амбиции, Леонид Ильич. Романова, Гришина и прочих. Надо спасать народ не от реформ, а от таких вот лидеров.

— Ого, как ты жестко сказал, Володя! — Брежнев удивился моим словам настолько, что его знаменитые брови взлетели вверх. — Предлагаешь что ли половину Политбюро посадить?

— Ну почему же сразу посадить, Леонид Ильич? Я даже не предлагаю их наказывать. Товарищи просто высказали мнение, отличное от нашего. Хорошо, что открыто, а не за спиной. Для нас это даже полезно было услышать. Пока они не переступили закон, они ни в чем не виноваты.

— Тогда что же дальше делать?

Я продолжил, вдохновляясь собственными знаниями о будущем:

— Если мы не продолжим преобразования, те самые миллионщики, которых так боится Романов, всё равно появятся. Только появятся они уже на волне кризиса, стихийно и зачастую незаконно. А потом они полезут во власть. И мы уже не сумеем никак повлиять на эту «новую буржуазию», и они действительно начнут диктовать свою волю государству. Нынешние реформы — это как раз-таки способ контролировать процесс, направляя его в нужное русло, а не так называемый дикий капитализм, где каждый только и думает, как отхватить от страны кусок для себя лично.

Леонид Ильич задумался, слегка нахмурившись. Затем вздохнул облегченно и снова посмотрел на меня:

— Вот бы ты, Володя, на заседании все это сказал! Обломал бы рога этим «заговорщикам».

— Да не заговорщики они, Леонид Ильич… По крайней мере пока таких данных мы не имеем…

— А ты все о своем, о комитетском. Я ведь на другое намекаю.

— На что? — спросил я, хотя знал, что он скажет.

— Пора тебя вводить в политику, Володя. Никого не знаю, кто бы подходил лучше. Даже Машеров, которого первым замом выбрал, тебе в подметки не годится. Да и староват он для первого зама, откровенно-то говоря, шестьдесят лет уже.

— Боюсь, Леонид Ильич, политика — это не мое. Я офицер…

— А что мало у нас офицеров в Политбюро что ли? Не спорь, Володя. Если хочешь, считай, что это приказ. Ты нужен Родине. А если по-человечески хочешь, то считай, что моя личная просьба.

— Оба варианта такие, что не оставляют выбора…

— Вот и хорошо. В ближайшее время поставлю вопрос о избрании тебя в ЦК партии. Или на Внеочередном Съезде, или придумаем еще что-нибудь… Потом в кандидаты в члены Политбюро предложу. Будешь не только со мной в домашней обстановке разговаривать, но и доносить свои мысли всему руководству страны. Хорошие мысли, Володя, очень хорошие!

Я даже не знал, что на это ответить. ЦК выбирают на Съездах раз в пятилетку, прошлый был в 1976-м, будущий намечен только на 1981-й. Не знаю, как Леонид Ильич собирается протолкнуть мою кандидатуру… А ведь буквально пару часов назад, разговаривая с Машеровым, думал, насколько я не гожусь для большой политики.

Но в конце концов решил все-таки, что если бурное течение новой жизни настолько упорно несет меня в этом направлении, сопротивляться не буду. Карьеру в политике строить не собираюсь, но если придется, может эти начинания и вправду не станут лишними для моего дела «спасения СССР». В любом случае, рост до члена Политбюро — песня такая долгая, что растянется на годы. А у меня пока полно и другой работы, есть чем занять время.

Глава 8

Зайдя в туалет в конце коридора, я застал там сидящего на подоконнике Соколова. Он курил, как солдат на привале, и смотрел задумчиво куда‑то вдаль. На коленях у него лежал стянутый бечевкой пакет.

— Чего это ты, Андрей, с секретными документами по туалетам разгуливаешь? — полушутливо пожурил я подчиненного.

— Не особо они и секретные, Владимир Тимофеевич. Но ход нашего дела действительно ускорят.

— Давай уж выкладывай! — заинтересовавшись, поторопил его, но потом передумал. — Впрочем, нет, погоди. В кабинете расскажешь, чтоб и другие послушали.

Закончив свои дела и умыв руки, я жестом позвал