Гришин замолчал, переведя взгляд на Машерова, и по его мыслям я почувствовал едва сдерживаемую неприязнь к человеку, которого он считал главным двигателем этих опасных новшеств: «Именно его инициативы и привели к тому, что теперь вся страна балансирует на краю капитализма».

Следом за Гришиным сразу же заговорил Зимянин. Его выступление оказалось еще более резким, и адресовано оно было напрямую Машерову:

— Я хотел бы напомнить товарищу Машерову о том, к чему привели его реформы еще в Белоруссии. Может, для Минска эксперименты с децентрализацией выглядели привлекательно, но здесь, на союзном уровне, это создает недопустимые риски. Экономикой огромной страны нельзя управлять, полагаясь на местных руководителей, которые зачастую не могут видеть всей картины целиком. Децентрализация уже дала нам ощутимые проблемы, и мы сейчас вынуждены исправлять их на ходу.

Зимянин немного повысил голос, продолжая атаку, не давая Машерову возможности перебить его:

— Посмотрите хотя бы на расходы, которые мы несем из-за таких крупных проектов, как Байкало-Амурская магистраль и Олимпиада. Мы все здесь поддерживали эти решения, потому что они были необходимы для престижа и развития страны. Но в условиях, когда государственный контроль за экономикой начинает размываться, эти расходы становятся не просто тяжелыми — они угрожают устойчивости всей нашей системы. Экономические эксперименты в нынешней ситуации — это шаг к катастрофе.

Гришин энергично закивал, соглашаясь с Зимяниным. Кулаков переглянулся с Кириленко, его мысли были осторожными: «Слишком резко, конечно. Но в целом, правильно говорят. Надо бы осторожнее быть с новшествами, мы не готовы к таким резким переменам».

Зимянин, почувствовав поддержку, закончил выступление жестко, словно ставя точку в обвинении:

— Мы не должны повторять ошибок, которые уже были сделаны на местах. И я считаю, что товарищ Машеров, при всем уважении к его заслугам, должен учитывать уроки прошлого. Нам нужно возвращаться к четкому государственному контролю и ответственному планированию. Иначе последствия могут быть непредсказуемы.

Тишина после его слов была гнетущей. Все ждали реакции самого Брежнева, не осмеливаясь продолжать накалять атмосферу. Машеров, не выдержав столь сильной атаки на себя, подавленно молчал, взгляд его был направлен вниз, и он с трудом скрывал раздражение и тревогу.

Леонид Ильич всё это время сидел молча, неподвижно уставившись в одну точку перед собой. Его лицо, обычно спокойное и добродушное, сейчас словно окаменело. Морщины вокруг глаз сделались глубже, уголки губ заметно опустились, придавая ему вид человека, измотанного долгой борьбой.

Я сосредоточился на мыслях Генсека и ощутил, насколько он подавлен. «Неужели я действительно ошибся с этими реформами? — крутилась в его голове болезненная тревога. — Ведь хотел как лучше… Как же так получилось, что мои решения подвергаются такой жесткой критике? Неужели всё напрасно, и мы действительно идем к какой-то катастрофе?»

Сомнения терзали его, Леонид Ильич тяжело вздохнул, и я ясно почувствовал, что он на грани физического и морального истощения. Напряжение, царившее в зале, казалось, поглощало его, вытягивало остатки сил, которых и так было немного. Наконец, он медленно поднял руку, прерывая затянувшееся молчание. Голос его прозвучал негромко и как-то неуверенно, устало:

— Товарищи… Я благодарен за высказанные замечания и предложения… Однако, думаю, нам стоит прерваться и продолжить обсуждение завтра.

Эти слова прозвучали неожиданно для всех. Черненко зашамкал губами, словно хотел что-то сказать, но не решался. Устинов хмурился, переглядываясь с Тихоновым. В мыслях Николая Александровича звучала обеспокоенность: «Плохи дела у Леонида Ильича, очень плохи. Не похож он на себя сегодня. Поддержать бы, да как же тут выступишь против всех сразу…»

Даже Гришин и Зимянин выглядели слегка растерянными: они явно не ожидали, что заседание так резко оборвется. Машеров, наоборот, заметно выдохнул, почувствовав, что сегодня ему удалось избежать окончательного поражения.

Брежнев тяжело поднялся со стула, опираясь руками на край стола. Это движение далось ему с трудом, и несколько человек встревоженно вскочили, желая помочь, но остановились на полпути. Леонид Ильич с трудом улыбнулся, стараясь сохранить лицо перед товарищами, и тихо произнес:

— Спасибо за понимание, товарищи. На сегодня всё. Продолжим завтра утром.

Я подошёл к Леониду Ильичу, пристально наблюдая за ним и чувствуя его внутреннее состояние — беспокойство, сомнения и горечь от осознания, что многие товарищи по Политбюро по сути выступили против него.

Сопровождая Леонида Ильича, вышел вслед за ним в коридор. Там к нему подбежал дежурный врач. В этот раз Генсек не отмахнулся, а, попросив меня подождать, отправился в комнату отдыха для быстрого обследования своего состояния здоровья.

Пользуясь паузой, я отошел к дальнему окну, чтобы немного привести в порядок мысли.

Не прошло и минуты, как ко мне приблизился Машеров. Он выглядел взволнованным, но старался держать себя в руках. Я заметил, как он быстро оглянулся по сторонам. Убедившись, что нас никто не услышит, заговорил едва слышно:

— Владимир Тимофеевич, можно вас на пару слов?

Мне не нравились такие разговоры, где нужно было понижать голос и осторожно подбирать слова, словно заговорщики. Но отказывать было неудобно.

— Конечно, Пётр Миронович, слушаю вас.

Машеров придвинулся еще ближе и начал говорить торопливо:

— Вы же видели, как сегодня всё прошло. Григорий Васильевич настроен серьёзно, его поддержка усиливается. Если сейчас Генсек поддастся этой критике, все наши начинания с реформами окажутся под угрозой. Я знаю, Владимир Тимофеевич, что вы тоже сторонник этих преобразований. И к вам Леонид Ильич прислушивается как ни к кому другому…

Я молчал, хотя внутри уже начало нарастать раздражение. Машеров был человеком умным и опытным, и всегда мне нравился своей искренностью и энергичностью. Но сейчас его тихий голос и намёки вызывали у меня странное чувство, похожее на брезгливость.

Возможно, это чувство и является главной преградой на пути к моей собственной политической карьере? Слишком уж я большой чистоплюй, стараюсь всегда быть благородным. Привык бороться с заговорами, а не самому в них участвовать. А большая политика так не делается.

Тем временем Машеров продолжал почти шёпотом, положив свою руку мне локоть:

— Если вы найдете возможность поговорить с Леонидом Ильичом приватно… Может, сумеете донести до него всю важность момента, объяснить, что отступать сейчас нельзя. Он доверяет вашему мнению, Владимир Тимофеевич. Ваше слово сейчас может оказаться решающим…

Я едва заметно вздохнул и, избегая прямого взгляда, осторожно