Он потянулся к нижнему ящику стола и извлек оттуда большой пухлый конверт, перевязанный ленточкой. Развязал её, как связку писем, и разложил передо мной с десяток разноцветных лоскутков — плотный набивной ситец, гладкая вискоза, кусочек шерстяной саржи с почти невидимым мелким рисунком. Цвета были сдержанные — серо‑синий, темно‑бордовый, охра. Но рисунки… там были и волны, уходящие в диагональ, и «соты», вдруг расползающиеся в травяной орнамент, и тонкая «ёлочка», в которую вплетались силуэты птиц. На уголке каждого лоскута имелась бирка, на которой я заметил надпись «Г. Б.» и дату.

— Красиво, — согласился я, пропуская один лоскут между пальцев. — Я и эскизы украшений видел, которые она нарисовала. Знаете, Леонид Ильич, чувство стиля у неё было всегда — просто некуда было приложить, кроме как к коллекционированию западных шмоток и драгоценных безделушек. А тут получила возможность творить самой. Способность к творчеству легла на приобретенные навыки ткачихи — и страна получила отличного художественного конструктора одежды и тканей. Но самое главное — ей самой это нравится. Появился смысл в жизни.

— А с коллективом как уживается? — спросил Брежнев. — Ладить с людьми у нее никогда не получалось.

— Сначала спорила с мастером, потом сама пришла извиниться. Теперь ходит в художественную мастерскую при фабрике, делает наброски. Ей там отдельный стол поставили и график свободный оформили — так что теперь уже не у станка трудится, а полностью погружена в творчество.

— Я вот что думаю… — генерал Рябенко, до этого слушавший молча, наклонился вперед, взял другой лоскуток, провел ногтем по узору. — Раз уж Галина продемонстрировала стране показательный пример… Раз вся страна увидела, что дочь Генсека может через труд и дисциплину исправиться, почему бы не пойти дальше?

— Это ты о чем, Саша? Куда дальше? — не понял Брежнев.

— У нас ведь сейчас активно проводятся реформы, развивается малое предпринимательство. Так почему бы не создать Гале собственный кооператив? Делать модную одежду, как у этих, — он сделал неопределённый жест, — западных. Официально, по закону, с отчетностью. Да к ней очереди будут выстраиваться! И символически это сильно выглядит. Покажем, что даже родственники первых лиц работают по новым правилам.

Леонид Ильич рассмеялся, заразительно, с хрипотцой — так, что я тоже не удержался и улыбнулся.

— Ого, Саша! — сказал он, вытирая уголки глаз, — не ожидал от тебя! Ты у нас, оказывается, уже настоящим капиталистом заделался. Но не думаю, что стоит Гале уходить в частный, как там говорят, «бизнес».

Он с сарказмом выделил последнее слово. А я подумал про себя, что в двадцать первом веке оно будет самым обычным в лексиконе каждого. А самое страшное, это извиняющаяся фраза: «Ничего личного — просто бизнес».

— Согласен с Леонидом Ильичом, — поддержал я. — Дочь Генсека персона публичная. Для ее репутации и даже репутации Леонида Ильича будет лучше, чтобы она приносила пользу непосредственно государству, а не себе лично. Нам важен сам образ: человек нашел себя на службе общества, а не в поисках личной наживы. Иначе любое правильное дело будут объяснять блатом.

Генерал пожал плечами, будто и не надеялся на иное. А я прочел проскользнувшее у него в мыслях недовольство: «Что-то, Володя, ты все чаще спорить начинаешь. Никакого уважения к старшим, постоянно гнешь свою линию…».

— Механизм можно придумать и внутри государства, — решил я смягчить мысли генерала, подробнее обосновав свою позицию. — Допустим, при Доме моделей организовать экспериментальную мастерскую тканей. Отдельная линия узоров — авторская. Экспорт через «Внешпосылторг» и «Союзконтракт». Жесткий контроль качества и цены. И никакого привилегированного снабжения, пусть сама справляется. Тогда никто не скажет, что это личный проект семьи Брежневых.

— Так ведь все равно будут ругать, разве нет? — ухмыльнулся Леонид Ильич.

— Поначалу будут, — согласился я. — Но через год станут сами за ней повторять. Идеи-то у Гали хорошие. Такой уж у нас народ: сначала ругаем, потом гордимся.

Мы помолчали. Брежнев снова разложил лоскуты, глядя на них внимательно, как на карты неизвестной страны.

— Знаете, — нарушил я тишину, — в первый день, когда я её привёз на фабрику, думал: сорвется. Отойдет от станка, скажет, что руки болят, что голова раскалывается, что это все «для камеры». А она уперлась. Сорвалась позже уже, с мастером поспорила, чуть не ушла. Но потом вернулась и сказала: «Извините. Я учусь». Вот это было важнее любых обещаний.

— Упрямство у неё всегда было, это точно, — сказал Леонид Ильич. — И я теперь первый раз за много лет верю ей так, как должен верить отец дочери.

— Давайте так, — сказал он уже деловым тоном. — Кооператив не нужен. Время у нас такое, что аккуратность важнее скорости. А вот мастерскую при Доме моделей вполне можно организовать. Но тоже чтоб без фанфар. Гале надо дать должность не начальницы, а ведущего художника. Команду подберем ей хорошую. Например, устроим конкурс и привлечем победителей.

— Тогда уж чтоб никаких «Г. Б» на бирках, — добавил Рябенко по‑военному сухо. — Если уж по-советски делать, а не «под запад».

— Это даже не обсуждается, — подтвердил Брежнев. — На изделии указывается артикул, автор только в документах. Никаких «личных брендов» и никаких «спецмагазинов».

— Сделаем, — сказал генерал.

— Сделаем, — повторил я.

Брежнев собрал лоскуты обратно в конверт.

— Знаете, — сказал он, — меня часто спрашивают: «Зачем вы всё это придумали, Леонид Ильич? Зачем реформы, зачем эти ваши „малые“ дела?» А у меня есть простой ответ. Человек должен видеть смысл в своей собственной работе. Не в лозунге или чьей-то речи с трибуны, а в том, что он сам делает руками или головой. Когда смысл появляется — пропадают ненужные разговоры и лишняя злость. Вот и вся политика.

Глава 7

Длинный стол, обтянутый сукном, массивные стулья с высокими спинками — всё в зале заседаний несло отпечаток государственной важности. На стенах висели портреты Ленина и Маркса, чьи