Многие в строю лановой пехоты рассмеялись. Шуточки про быстроногих ополченцев в синих венгерских кафтанах ходили по обеим армиям. Но теперь я обратил их слабость в силу, и они смеялись вместе со мной.

— Тодор, — никому другому не мог я доверить командование выбранецкими хоругвями, получившими столь непростую задачу, — командуй!

— Напшут! — заорал во всю лужёную глотку Тодор Михеев. — Ружь![1]

Он не утруждал себя командованием на знакомом мне языке, да и вряд ли вчерашние крестьяне могли бы понять его.

Я отъехал в сторону, пропуская выбранецкие хоругви. Шагали они не совсем в ногу, то и дело кто-то сбивался. Ряды тоже так и норовили пойти волной, однако опытные унтера из ветеранов того же Московского похода и прочих войн, что вела Литва в составе Речи Посполитой, быстро возвращали строю хотя бы минимально божеский вид.

Проводив выбранцов, я вернулся к гетману с князем Янушем, и снова приник к окуляру зрительной трубы.

[1] Вперёд! Марш! (искаж. пол. бел.)

* * *

Увидев, кого выставляют против его людей, Кан-Тимур едва не рассмеялся в голос. Он отлично знал, кто такие ополченцы в голубых кафтанах. Они не годились даже на ясырь,[1] сразу за них ничего не выручить, а тащить в Кафу на рынок не выйдет, пока не будет гонца из Бахчисарая с приказом возвращаться. Так что все пойдут под нож, так решил Кан-Тимур, прозванный Кровавым мечом.

— Никого не щадить! — выкрикнул он приказ. — Ясырь не брать! У кого увижу в руках аркан, сам голову срублю!

И толкнул пятками своего резвого бахмата.[2] Остальные всадники последовали за ним, на полном скаку вынимая из саадаков луки и накладывать стрелы на тетиву. Те же, кто победнее выхватили сабли и булавы, чтобы обрушить их на головы синих курток, как звали татары выбранцов.

Стрелы засвистели в воздухе, заставляя то одного, то другого выбранца повалиться ничком. Никаких доспехов, даже самых простых ни у кого из них было, даже головы прикрывали лишь шапки-магерки,[3] такие ни от сабли ни от деревянной булавы с ослиной челюстью, какими вооружены были самые бедные татары, не спасут. И всё же лановые хоругви шли навстречу несущейся уже на рысях татарской орде. Несмотря на стрелы и страх перед воем и дикарским свитом всадников крымских степей. Тем более страшным, что едва ли не все выбранцы отлично знали, что такое татарский набег, предварявшийся всегда таким вот залихватским свистом и волчьим воем.

— Веселей шагай! — покрикивал на них Тодор Михеев, шедший вместе с выбранцами. — Выше головы! Смелого и старуха боится. И стрела мимо летит.

Как будто подтверждая его правоту татарская стрела прошила насквозь тулью его шляпы. Несмотря на любовь к Родине и показное литвинство Тодор продолжал одеваться в немецкое платье. Был он кальвинистом и вера не позволяла ему носить иное, по крайней мере, так он сам для себя считал. На ходу сняв шляпу, Тодор выдернул стрелу, переломил её и швырнул под ноги.

— Вот и вся татарская удаль! — выдал он первое, что пришло в голову.

Слышавшие его унтера и шагавшие рядом выбранцы рассмеялись не бог весть какой шутке. И приподнятое их настроение передалось остальным. Строй хоругвей как будто сам собой подровнялся, шагать все стали в ногу, сбивавшихся было уже не так много и они быстро исправлялись сами до того как до них добирались унтера.

— Они смеются! — выпалил скакавший рядом с Кан-Темуром Метин-бей, дальний родич его из младшей ветви Мансуров. — Клянусь Аллахом, неверные смеются нам в лицо!

— Так вскрой им горло, Метин, — отмахнулся Кан-Темир, который и без него отлично видел смех шагавших навстречу его чамбулам синих курток. — Залей кровью их синие куртки, чтобы не думали больше улыбаться, как увидят нас.

— Алла! Алла! Алла! — ястребом заклекотал Метин-бей, отчего Кан-Темир, не любивший пустых да ещё и преждевременных криков, скривился, будто от зубной боли. Однако отчаянный, лихой рубака даже не заметил этого. Он уже дождаться не мог, когда же пустит жалким неверным кровь. — Алла! Алла! Алла!

Крики и волчий вой татар пугали, однако унтеров выбранцы боялись больше врага, как и положено. Тем более что стрелы уже почти никто из татар не пускал, все взялись за сабли. Они уже пустили своих низкорослых, но резвых бахматов в галоп, чтобы обрушится на неровный строй лановых хоругвей.

— Стой! — скомандовал Тодор. — Фитиль пали!

У всех пищали были забиты ещё перед тем, как они выступили из стана. Теперь осталось только распалить фитили и дать залп. Но как же непросто сделать это, когда на тебя во все опор несётся масса страшной, завывающей по-волчьи, татарской конницы.

— Фитиль крепи! — командуют унтера, и руки выбранцов натренированные сотнями и сотнями повторений сами собой, без участия головы, проделывают привычные движения.

— Все разом! — снова командует Тодор. — Прикладывайся!

Три шеренги выбранцов прижимают к плечам приклады мушкетов, зажжённые фитили уже тлеют в жаргах-серпентинах. Все ждут следующей команды, и Тодор Михеев отдаёт приказ.

— Все разом! Полку крой! — И следом. — Па-али!

Сотни мушкетов выплёвывают в несущихся татар огонь и свинцовую смерть. Летят прочь из сёдел лихие всадники, что мгновение назад хотели одного — бить, рубить, убивать! Валятся, как подрубленные, кони, получившие свинцовую пилюлю с убойного даже для такого сильно создания, как лошадь, расстояния. Первая волна как будто захлёбывается, но за ней несётся следующая, и до того, как она захлестнёт не слишком стройные ряды лановой пехоты, никто не успеет перезарядить мушкет.

— Все разом! — выкрикнул надсаживая лужёную глотку Тодор Михеев. — Кругом! Бегом!

Выбранцы развернулись кто как смог, тут уже никто строя не держал, и кинулись прочь от налетающих сзади татар.

— Сумы! — орал Тодор, и ему вторили унтера. — Сумы отрывай! Рогульки! Чеснок! Сыпь! Сыпь! Сыпь!

Стоявшие в первых рядах, а теперь бежавшие последними, самые стойкие из выбранцов, отобранные лично Тодором Михеевым и его доверенными унтерами, открыли увесистые сумы со стальными рогульками, выданные им ещё до выступления. На землю за собой они швыряли их целыми пригоршнями, густо