– Как в суд? Это ж какой суд-то? За что? – Баба Сима почувствовала, как кровь прилила к ее лицу, давление, видимо, подскочило; она схватилась за сердце и стала обмахивать лицо газетой.

– В суд на взыскание заработной платы. Совхоз-то много месяцев зарплату нам всем не платит, а в суд, видите ли, только наша Василиса додумалась подать. Как же мы с Мишей, агрономы совхоза, будем теперь людям в глаза смотреть?!

– Осподи! Позор-то какой! – вскрикнула баба Сима, сообразив, что же произошло.

– Вася, Васенька пришла! – закричала Рита, прибежав с рыжим котенком на руках.

– Где? Где Василиса? – Галя, испуганно оглядываясь, побежала к калитке, соображая по пути, что из того, что она сейчас рассказывала – да нет, не рассказывала, а кричала на весь двор, не контролируя себя, – слышала ее старшая дочь. – Какой кошмар, господи, какой кошмар!

Ночь выдалась звездная. Небо словно слилось с морем. Было непонятно, где водная гладь, мерцающая миллионами светящихся огоньков, а где небосклон, щедро усыпанный августовскими, особенно яркими звездами.

Холода она не чувствовала. Летнее белое платье в синий горошек ночью смотрелось неуместно. Об этом она думала меньше всего. Василиса сидела под стеной родного дома, прижавшись спиной, подтянув к себе колени и обняв их руками, на еще чуть теплом желтом, мерцающем в свете луны песчанике с остатками наведенного ею утром узора. Маленькая и хрупкая фигурка ее была почти незаметна в темноте.

Песок остывал так же, как и она. Когда-то этот дом, двор, каждая соринка и песчинка в нем были для нее самыми теплыми и родными на свете, а сейчас она смотрела на знакомые предметы совсем другими глазами, словно прозрела, и картинка сменилась, как слайд в проекторе с диафильмами.

В этом месте никому в голову не придет искать ее. Они, верно, думают, что она куда-то сбежала. Если вообще думают о ней. А какой смысл бежать? От себя все равно не сбежишь, да и от них всех тоже. Это же навсегда. Какое страшное слово… Василиса задумчиво смотрела на небо. Крупные яркие звезды тихонько мерцали ей в ответ, словно слушали и слышали ее мысли, хотя свой внутренний монолог могла слышать только она сама.

Содранная коленка саднила и кровоточила. Приклеенный наспех, уже пожухлый лист подорожника съехал набок от проступившей сукровицы, обнажив израненную кожу. От бабушкиной калитки она бежала, боясь быть застуканной, как воришка, только это не она украла, это у нее всё украли, жизнь ее своровали. Слезы застилали глаза, воздуха не хватало, впереди шли какие-то люди, а тут она; метнулась в сторону от стыда и споткнулась – вот и коленка, да и платье испачкала. Кое-как до дома добрела и забилась, словно побитая собака, за угол дома во дворе.

Да, она слышала, слышала весь их разговор. Нет, не подслушивала, а услышала случайно. Хотя, может, именно для нее это и говорилось? Может, мама не могла сама ей сказать, а тут – вот так, якобы для бабушки, а на самом деле… Могла ли мать знать, что она там стоит? Да нет, не знала, конечно, что уж тут придумывать!

Она хотела войти и посмотреть матери в глаза, а потом… Стыдно стало, самой себя стало стыдно и омерзительно больно, будто она грязная, порченная какая-то. Мерзко. От всего этого мерзко.

«За что? – думала она. – Почему? Паш, а вот и не будет не только нас, но и меня, продолжения меня не будет, ты слышишь? Как? Ну как ты мог? Как ты посмел меня бросить тут одну с ними со всеми?!» Слезы струились по щекам, уже не слушаясь ее, просто текли и текли, она зажмурилась, боясь громко всхлипывать – а то услышат, найдут ее, и придется смотреть им в глаза, слушать их, а это было абсолютно невозможно!

«Что они теперь со мной сделают? Так и буду теперь служить им всем? Вечно стирать, мыть за ними, гладить на всех, потом горшки выносить, рыбу эту проклятую до содранных в кровь пальцев чистить. Ненавижу, ненавижу я рыбу эту, ненавижу! Для этого я родилась? А? Господи, если ты есть, скажи мне, разве для этого?!»

Рядом в будке храпел уставший от жизни и дневной жары Юстас. Он был совершенно одинок в своей собачьей старости, дряхлый, плешивый. Увидев что-то во сне, он вдруг заскулил и засучил лапами в сонном невидимом беге от кого-то или к кому-то, чуть повиливая хвостом.

«Господи, ну пожалуйста, прошу тебя, сделай так, чтобы я жила одна, совсем одна, в своем доме, в своем, понимаешь? Пусть, пусть я бесполезная, пустая, никчемная… Пусть! Ну сколько это все может продолжаться? Пожалуйста, Господи, услышь меня, если ты вообще есть… А, крылья… Помню, да, я помню про крылья. Ноша. Так вот она, что ли, моя ноша? Нет, не хочу, я не хочу крылья, мне уже не полететь, Господи, ты видишь?!» – неслышно кричала она всем сердцем. Душа ее стонала, посылая сигналы-вопросы во вселенную, просила и умоляла. А звезды лишь безмолвно мерцали в ответ.

«Спать, Господи, я просто не могу больше и хочу только спать, столько, сколько мне нужно. Можно? Можно я посплю?» Обессилев от своих эмоций и слез, она свернулась клубочком под кустом смородины и так, ничем не укрывшись, заснула.

С утра все тело ломило, коленка подсохла, и когда Василиса вставала, запекшаяся ранка лопнула. Красная струйка крови ручейком побежала по ноге.

Она вытерла кровь листом смородины. Боли не чувствовала.

Ее так никто и не нашел.

А может, нашли и оставили лежать под кустом? Не хотели тревожить? Это было неожиданно и странно.

Оглядевшись, она заметила, что Юстас лежит в какой-то неестественной позе. Он напоминал серого игрушечного ослика из детского сада. Лежал на боку, вытянув все четыре большие толстые лапы. Будто он стоял на них, а потом потерял равновесие или одеревенел и упал на бок. Пасть его чуть приоткрылась, явив миру оставшиеся пожелтевшие клыки, розовый язык свисал на бок, как лоскут мяса. Глаза неподвижно смотрели в небо.

Любимый друг детства тоже покинул ее. Он больше никогда не встретит ее веселым вилянием хвоста, не протянет пушистую лапу, не сможет лизнуть в губы слюнявым шершавым языком и побежать за велосипедом, чуть прихрамывая и еле поспевая за ней и Игорьком, навстречу их приключениям.

Автобус на Краснодар ходил раз в неделю, по четвергам. Отправление в семь утра. Сегодня была среда.