Изначальному единению людей, которое они утратили, вкусив яблоко рассудка, посвящен следующий рассказ, «Дорогой Эсме, с любовью – и всякой мерзостью». Главный герой, сержант Икс, проведя какое-то время на фронте, начинает испытывать отвращение к миру, в котором обречен существовать. Внешняя реальность в его глазах выглядит как непрерывная катастрофа, настоящий ад, где люди отчуждены друг от друга. Мир разрушает героя духовно и физически, превращая его в живой труп. До тех пор пока он будет преисполнен ненависти (чувства) по отношению к реальности, она будет мучительна для него. Необходимо отрешиться от мира. Но на это способен лишь тот, кто преисполнится любви (высшей мудрости), ибо она дает возможность человеку выйти за пределы своего «я» и почувствовать относительность видимого и знаемого.

В рассказе важно, что герой все это понимает, но не в силах ничего изменить. Однако безысходность ситуации на самом деле преодолима, и человек способен к перерождению, когда получает крупицу высшего знания от другого, испытав не поддающееся логическому объяснению чувство родства с ним. Учителем мудрости для сержанта Икс становится девочка Эсме. Получив от нее подарок и письмо, он вспоминает встречу с ней – еще до того, как он попал на фронт. Это воспоминание заставляет его поверить в свое возможное выздоровление. Дело не только в том, что герой умилился, увидев, как маленькая девочка пытается казаться старше и старается говорить как взрослая, хотя у нее это не очень получается[395]. Он интуитивно почувствовал, зачем она так говорит и что стоит за ее словами. На первый взгляд в ее словах нет ничего, кроме стереотипного взгляда на вещи, свойственного английскому снобу-аристократу. Так оно, в сущности, и есть. Но аристократизм Эсме, пусть даже комичный, является дисциплиной, сдерживающей чувства[396]. Именно этой дисциплины и не хватает герою, и ненависть к миру берет верх над его «я». Культурная традиция, которой нет у американца, оказывается спасением от внутреннего распада, и именно ее герой будет искать.

Однако следующий рассказ, «И эти губы, и глаза зеленые…», иронически парирует вывод предыдущего. Юрист по имени Артур звонит своему другу и коллеге Ли и горестно жалуется на неверность своей жены Джоаны. Ли выслушивает эту исповедь несколько смущенно, поскольку легкомысленная жена, о которой идет речь, лежит в это время в его постели. Подобно сержанту Икс, Артур не в состоянии контролировать свои эмоции. Однако трагедийный пафос предыдущего рассказа здесь начисто снят, и рогоносец, истерически уверяющий любовника собственной жены в трагизме происходящего, попросту жалок. Конфликт, казавшийся прежде таким сложным, выглядит нарочито примитивным. Никто из героев даже и не помышляет о пробуждении.

Обманутый муж вешает трубку, но через какое-то время снова звонит и радостно информирует собеседника (все того же), что его жена вернулась. Но Джоана по-прежнему лежит в постели Ли. Артур понимает, что проявил слабость, открыв другу свою душу, и из боязни показаться смешным, потерять лицо придумывает ложь, прибегает к культурному стереотипу, возвращая отношениям с обманувшим его другом прежнюю дистанцию и отчуждение. Однако культурный стереотип (в данном случае лживая личина) не способен дисциплинировать чувства и успокоить героя. Дисциплина не приносит результата. Важно и то, что истерическое признание не встречает понимания, ибо гипертрофированная эмоциональность не может быть способом единения душ. На обманувшего большее впечатление производит второй звонок обманутого, ибо даже фальшивая маска требует, в отличие от примитивной истерики, дисциплины, невероятного волевого усилия, обнажения в собственном сознании той внерациональной сферы, которая позволяет достичь подлинного общения.

«Голубой период де Домье-Смита» сводит воедино темы и мотивы, разработанные в предыдущих рассказах. Главный герой и повествователь – начинающий, но, по всей видимости, талантливый и осознающий свой талант художник. Это – еще одна версия кьеркегоровского эстетического человека. Де Домье-Смит остро ощущает собственное одиночество и необходимость существования в мире тотального отчуждения. Заглавие рассказа как нельзя лучше передает это настроение. Здесь очевидна отсылка к «голубому периоду» творчества Пабло Пикассо, имя которого не раз упоминается в рассказе: читатель, хотя бы приблизительно знакомый с европейской живописью, наверняка вспомнит отчужденные, одинокие фигуры на грустных картинах Пикассо «голубого периода». Одиночество, переживаемое де Домье-Смитом, абсолютно невротическое, оказывается следствием нарочито и карикатурно эксплицированного Сэлинджером эдипова комплекса: молодой человек любил свою мать и ненавидел отчима, судя по всему милейшего человека. Этот мотив будет неоднократно повторяться в рассказе, и читатель с легкостью может его обнаружить в ряде эпизодов и некоторых образах. Де Домье-Смит всеми силами старается преодолеть свою отъединенность от людей и исправить мир искусством, силой своего творческого «я». При этом герой предельно нарциссичен (он рисует исключительно автопортреты), и его стремление есть попросту эгоистическое желание подчинить мир себе, навязать ему свое «я».

Он становится преподавателем в заочной школе искусств, что отвечает его цели исправить мир и себя. Однако никаких изменений не происходит до тех пор, пока де Домье-Смит не получает письма от монахини Ирмы с рисунками, которые он находит талантливыми. На его эмоциональное письмо с предложением о помощи следует холодный отказ отца-настоятеля продолжать сотрудничество с заочной школой искусств. Герой расстроен, ибо ему показалось, что в лице Ирмы он нашел родственную душу, которой можно помочь, и начинает строить планы дальнейшего общения с ней и исправления мира. Де Домье-Смита останавливает внезапное мистическое озарение, которое он переживает, оказавшись возле витрины ортопедической мастерской. Он ощущает отсутствие пространственно-временных границ и на мгновение выходит за пределы своего «я». Вряд ли стоит отождествлять видение героя с дзеновским «сатори», как это делают некоторые исследователи Сэлинджера. Де Домье-Смит не переживает пробуждения, ибо для этого требуются усилия, связанные с практикой медитации, которых он вовсе не прилагает. Озарение приходит к нему неожиданно, помимо его воли. И все же, пережив ощущение относительности, условности своего «я», Де Домье-Смит отказывается от намерения навязывать миру свою волю и учить Ирму. Он делает шаг к отрешенности от мира. Последние впечатления, которыми он с нами делится, демонстрируют его превращение из невротичного романтика в бесстрастного созерцателя.

Сборник замыкает рассказ «Тедди», где Сэлинджер как будто декларирует определенные основы своего мировидения, связанные с мудростью дзен, и вкладывает идеи, которые ему дороги, в уста мальчика-пророка. Однако мудрость дзен, будучи абстрагированной и навязчиво пропагандируемой непримиримым Тедди, предстает рациональной схемой, почти тоталитарной доктриной, опровергающей себя. Кроме того, она постулирует отказ от духа активного действия, поступка, от духа, в котором заложено самоотречение и на котором зиждется все лучшее, созданное западной цивилизацией. Дзен, уводящий от мира и подлинных чувств, начинает казаться