попытался показать что литература обречена, если только исчезнет свобода мысли. Она обречена в любой стране, где сохраняется тоталитарный строй. Более того, любой писатель, оправдывающий тоталитарные взгляды, преследования и фальсификацию действительности, тем самым уничтожает себя как писателя. Это неизбежно. Никакие выпады против «индивидуализма» и «башни из слоновой кости», никакие смиренные банальности о том, что «истинная индивидуальность достигается только через отождествление себя с обществом», не помогут изменить тот факт, что продавшийся ум – это ум порочный. Литературное творчество невозможно без стихийного озарения, а язык неизбежно меняется. Не исключено, что рано или поздно мы научимся отделять литературное творчество от честной мысли. Сейчас же мы знаем лишь то, что воображение, подобно некоторым диким животным, не способно размножаться в неволе. Любой писатель или журналист, отвергающий этот факт – а почти все нынешние похвалы в адрес Советского Союза означают или подразумевают такое отрицание, – по существу, ставит на кон свою собственную литературную судьбу, рискуя закончить саморазрушением.
Polemic, 1946
Писатели и Левиафан
Положение писателя в эпоху полного контроля государственных структур над всеми сферами человеческой деятельности – это тема, которая уже довольно широко обсуждалась, хотя существенная часть информации, относящейся к ней, пока еще недоступна. Я не собираюсь в этой статье высказываться ни за, ни против государственного покровительства искусству. Мне хотелось бы лишь определить, какие именно требования, исходящие от государственной машины, которым нас хотят подчинить, отчасти объяснимы господствующей среди интеллигенции атмосферой – то есть в данном контексте мнениями самих писателей и художников, степенью их готовности повиноваться или же, напротив, сохранить живым дух либерализма. Если лет через десять выяснится, что мы пресмыкались перед кем-то вроде Жданова, значит, мы это заслужили. Совершенно очевидно, что в среде английских литераторов уже сейчас сильна симпатия к тоталитаризму. Впрочем, меня больше беспокоит не какое-то организованное и сознательное движение, вроде коммунистического, а влияние политического мышления на людей доброй воли и возникающая перед ними необходимость принимать сторону той или иной политической силы.
Наш век – это век политики. Война, фашизм, концентрационные лагеря, резиновые дубинки, атомные бомбы и прочее в таком роде – вот о чем мы каждодневно пишем, даже если не называем вещи напрямую. И мы ничего не можем с этим поделать. Если ты оказался на тонущем судне, то все твои мысли будут только о кораблекрушении. Однако тем самым не только существенно ограничивается круг тем для размышления, но и наше отношение к литературе окрашивается пристрастиями, которые, как мы порой осознаем, не относятся к числу литературных. У меня часто возникает ощущение, что даже в лучшие времена литературная критика представляет собой сплошной обман, поскольку в отсутствие каких-либо общепринятых критериев – любой объективной внешней ссылки, которая могла бы подсказать, какую книгу можно считать «хорошей», а какую «плохой» – всякое литературное суждение состоит лишь в том, чтобы сформировать набор правил для оправдания интуитивного предпочтения. Истинной реакцией читателя на книгу (если она вообще вызывает у него хоть какой-то отклик) обычно является «нравится» или же «не нравится», а все остальное – это лишь попытка рационально объяснить данный выбор. Однако, как мне представляется, подобный критерий не идет вразрез с литературными принципами, им противоречит следующий подход: «Эта книга соответствует моему мировоззрению, и поэтому мне необходимо найти в ней какие-то достоинства». Разумеется, можно, расхваливая книгу по политическим мотивам, быть при этом вполне искренним и действительно принимать ее. Вместе с тем, зачастую случается так, что чувство идейной солидарности с автором произведения вынуждает идти на откровенную ложь. Любой, кому доводилось рецензировать книги в периодических изданиях политического характера, это хорошо знает. Да и в целом, если ты пишешь для газеты, чьи взгляды разделяешь, то поддакиваешь ей, а если для газеты неблизкой тебе политической направленности, то умалчиваешь о своих взглядах. В любом случае бесчисленные произведения, спорные по своей идеологической ориентации – за Советскую Россию или против, за сионизм или против, за католическую церковь или против и т. д., – получают соответствующую оценку еще до того, как будут прочитаны, а по существу, даже еще прежде, чем будут написаны. Заранее известно, какие отклики появятся в этой газете, а какие – в той. И при всей практике бесчестности, которую уже едва ли осознают, поддерживается видимость того, что для оценки книг применяются подлинно литературные критерии.
Безусловно, вторжение политики в литературу было неизбежным. Оно бы все равно произошло, даже не возникни такой феномен, как тоталитаризм, поскольку у нас появились угрызения совести, которых не было у наших дедов, в результате осознания чудовищных несправедливостей и страданий, существующих в мире. И это мучительное чувство вины, побуждая нас ее искупить, делает невозможным чисто эстетическое отношение к жизни. Сегодня никто не смог бы посвятить себя литературе так самозабвенно, как Джойс или Генри Джеймс. Но к сожалению, приняв на себя политическую ответственность, мы тем самым подчиняемся ортодоксальным доктринам и «партийным установкам» со всеми вытекающими отсюда последствиями: робостью и бесчестием.
В отличие от писателей Викторианской эпохи, у нас есть тот недостаток, что мы живем среди четких политических идеологий и заранее знаем, какие идеи будут признаны еретическими. Современный писатель живет и пишет в постоянном страхе – и не перед общественным мнением в широком смысле этого слова, а перед мнением той группы, к которой он принадлежит. К счастью, таких групп, как правило, несколько. Однако существует и доминирующая ортодоксия, противостоять которой весьма рискованно, поскольку зачастую этот шаг означает сократить свои доходы наполовину на долгие годы вперед. Очевидно, что около пятнадцати последних лет такой доминирующей ортодоксией, наиболее влиятельной среди молодежи, является «левизна». Для нее ключевыми словами становятся «прогрессивный», «демократический» и «революционный». Ну а к ярлыкам, которых приходится опасаться, отнесены: «буржуазный», «реакционный», «фашистский». В наши дни практически каждый человек, включая большинство католиков и консерваторов, является «прогрессивным» – или желает, чтобы его таковым считали. Никто и никогда, насколько мне известно, не назовет себя «буржуазным». Точно так же и тот, кто достаточно грамотен, чтобы знать это слово, ни за что не признает за собой антисемитизма. Все мы, как на подбор, настоящие демократы, антифашисты, антиимпериалисты, презирающие классовые различия, выступающие против расовых предрассудков и так далее и тому подобное. Ни у кого нет сомнений в том, что нынешняя «левая» ортодоксия предпочтительнее довольно снобистской, ханжеской, консервативной ортодоксии, доминировавшей 20 лет назад, когда самыми влиятельными литературными журналами были Criterion и (более низкопробный) London Mercury. Ведь, как ни крути, заявленная цель «левых» – это создание жизнеспособного общества, о котором действительно мечтает большинство людей.
