«1984»

Тоталитаризм нуждается в постоянном перекраивании прошлого, и в долгосрочной перспективе, скорее всего, потребует отказаться от веры в само существование объективной истины. Наши собственные сторонники тоталитаризма обычно склонны утверждать, что, поскольку абсолютная истина недостижима, то большая ложь ничем не хуже маленькой. Они подчеркивают, что все исторические свидетельства носят предвзятый характер и неточны. По их мнению, полагаться на свои органы чувств – это просто вульгарное мещанство, ибо современная физика доказала, что воспринимаемое нами как объективная действительность является лишь иллюзией.

Тоталитарное общество, сумевшее надолго утвердиться, судя по всему, создало бы шизофренический образ мышления, при котором законы здравого смысла действовали бы в повседневной жизни и в отдельных точных науках, но запросто игнорировались бы политиками, историками и социологами. Уже имеется масса людей, считающих возмутительной фальсификацию научных трудов, но наряду с этим не видящих ничего криминального в искажении исторических фактов. Именно в точке пересечения литературы и политики тоталитаризм оказывает наибольшее давление на интеллигенцию. В отношении точных наук такой угрозы сейчас нет. Это отчасти объясняет тот факт, что во всех странах ученым легче, чем писателям, поддерживать свои правительства и отказываться от критики их требований.

Чтобы не отклоняться от заданной темы, повторю сказанное в самом начале: в Англии непосредственными противниками правды – а следовательно, и свободы мысли – являются владельцы средств массовой информации, киномагнаты и бюрократы. Однако в долгосрочной перспективе ослабление стремления к свободе мысли у самой интеллигенции грозит стать наиболее опасным симптомом. Может показаться, что я постоянно рассуждаю о влиянии цензуры не на литературу в целом, а лишь на одну область политической журналистики. Допустим, Советская Россия представляет собой своего рода запретную зону для британской прессы. Предположим, такие вопросы, как Польша, гражданская война в Испании, советско-германский пакт и тому подобное, не подлежат серьезному обсуждению и, если уж вы обладаете информацией, противоречащей общепринятому мнению, от вас ожидают либо ее искажения, либо сокрытия. Если все так и есть, то при чем тут литература в широком смысле слова? Ведь не каждый писатель – это политик, и не обязательно каждая книга – это прямой «репортаж». Разве даже при самой жесткой диктатуре отдельно взятый автор не способен сохранить внутреннюю свободу и изложить или завуалировать свои идеи, противоречащие общепринятым, таким образом, чтобы власти – которые, как правило, всегда слишком недалеки – не распознали их? В любом случае если уж писатель согласен с господствующей точкой зрения, то почему это должно непременно его сковывать? Разве литература или другие виды искусства не расцветают наиболее ярко в обществе, где отсутствуют серьезные конфликты мнений и резкое расхождение во взглядах между художником и его аудиторией? И следует ли предполагать, что каждый писатель – это бунтарь или, по крайней мере, исключительная личность?

Всякий раз, когда кто-либо пытается защитить свободу мысли от притязаний тоталитаризма, он неизбежно сталкивается с этими аргументами. В их основе – абсолютное непонимание того, что такое литература и как (или, скорее, почему) она возникает. Они исходят из того, что писатель – это либо шут, либо продажный халтурщик, способный с легкостью переключаться с одного пропагандистского вектора на другой, как шарманщик, меняющий мелодии. Но в конце концов, зачем вообще пишутся книги? Если не брать в расчет низкопробное чтиво, то литература – это попытка повлиять на взгляды современников, фиксируя жизненный опыт. Что же касается свободы мнений, то нет большой разницы между простым журналистом и самым «аполитичным» писателем с богатым воображением. Журналист несвободен и осознает это, когда вынужден транслировать ложь или утаивать от читателей те новости, которые кажутся ему значимыми. Писатель-творец несвободен, если ему приходится подделывать личные ощущения, с его точки зрения, отражающие реальность. Да, в его силах переиначить и карикатурно изобразить действительность, чтобы донести свой замысел. Однако он не может исказить картину собственного сознания и искренне говорить, что ему нравится то, что на самом деле не нравится, или он верит в то, во что в принципе не верит. Если заставить автора поступать таким образом, его творческий дар в итоге угаснет. Также ему не решить проблему, избегая острых тем. Не бывает абсолютно аполитичной литературы – и уж тем более в наш век, когда на поверхность сознания всплывают страхи, ненависть и симпатии чисто политического характера. Даже одно-единственное табу способно разрушить сознание, ибо всегда есть риск того, что любая мысль, если ей позволить свободно развиваться, может привести к запретным идеям. Из этого следует, что атмосфера тоталитаризма смертельно опасна для прозаика, хотя поэт – во всяком случае, лирик – вероятно, и сочтет ее пригодной для творчества. И в любом тоталитарном обществе, сохранившемся более двух поколений, возникает реальная угроза гибели художественной прозы – той, что существует в настоящем виде на протяжении последних четырехсот лет.

Случалось, литература процветала и при деспотических режимах, однако, как часто отмечалось, деспотии прошлого не были тоталитарными. Их репрессивный аппарат всегда оказывался неэффективным, правящие классы обычно были либо коррумпированы, либо апатичны, либо придерживались взглядов, граничивших с либеральными, а господствующие вероучения зачастую противоречили доктринам об абсолютном совершенстве и непогрешимости человека. Тем не менее в целом проза достигла расцвета в периоды демократии и свободы мысли. Новизна тоталитаризма заключается в том, что его доктрины не только неоспоримы, но и зыбки. Их приходится принимать под страхом вечного проклятия, при этом нужно быть готовым к тому, что они могут измениться в любой момент.

Рассмотрим, к примеру, различные, абсолютно не совместимые взгляды, которых английский коммунист или «сочувствующий» был вынужден придерживаться по отношению к войне между Британией и Германией. В течение многих лет, до сентября 1939 года, от него требовалось, чтобы он возмущался «ужасами нацизма» и на каждом шагу обличал Гитлера. После сентября 1939 года ему на протяжении двадцати месяцев следовало верить в то, что Германия испытала больше несправедливости, чем творила сама, и слово «нацист» – по крайней мере, в печатном тексте – должно было полностью исчезнуть из лексикона. Сразу же после того, как в 8 часов утра 22 июня 1941