Спасибо, говорю ему, не надо мне ничего, ни чая, ничего.

Хотела встать и уйти и даже встала. Он остановил меня: «Подожди немножко, посиди».

Принес вафельное полотенце (вы, наверное, не знаете, что это такое, оно сшито по краям в виде мешка) и говорит: держи. И смахивает сахар в мешок. Потом разрезает буханку вдоль и кладет туда же. Повесил мешок на плечо, сверху повесил противогаз, и так мы с ним пошли.

– Повесил противогаз, чтобы не видно было мешка, правильно?

– Все равно, по-моему, было видно. Но нас охрана не остановила, он же был директором. И ничего не проверяли. Мы вышли из проходной, и, когда завернули за угол, он мне отдал этот мешок: «Ну все, иди к своему гробовщику».

Пришла с целой буханкой хлеба, встала на колени (как иначе, ведь гроб стоит на полу), отломила от хлеба кусочек. Его руки все время были под темной тряпкой, и вдруг эти руки выскакивают, и не за этим кусочком, а за большим. Схватил его и сразу в рот. Стал жевать. У него были такие сумасшедшие огромные глаза. Темно-карие. Мне даже стало немного страшно. Но я знала, что если он много съест, то будет заворот кишок и он умрет, нельзя на голодный желудок столько есть.

И я ему сказала: «Это все вам, и там есть сахар. Я буду макать и кормить вас. Это все ваше, это все вам, но есть больше нельзя».

Но он почти и не слышал.

И когда я поняла, что почти половины буханки уже нет, я у него, конечно, это отняла.

– А он остался лежать?

– Конечно, он не вставал. Слушайте, он так начал плакать и тянуть руки. Я сказала: «Попозже! Все будет – и есть, и макать, и сделаем чай». Под чаем, конечно, подразумевался просто кипяток. Вот так.

А еще… Я никому не рассказывала, но вам расскажу. На Неве стояли корабли, там тоже нужна телефонная связь. И там тоже обязательно кормили. Первый раз было страшно. Морячки помогали. Когда я начала спускаться, мне казалось, что ступеньки вот такого размера. Очень узенькие ступеньки. Сил ведь не было. Я была дистрофиком. И один матросик взял меня на руки.

В общем, меня посадили за стол в камбузе. Принесли тарелку борща, настоящего борща. Я уже и не помнила, когда ела настоящий борщ… И конечно, я его съела. Принесли и хлеб, не буханку, а нарезанный кусочками хлеб. А потом говорят: «Сейчас принесем макароны по-флотски». Опять была такая же глубокая тарелка. Так было в первый раз.

Я сложила эти макароны по-флотски в компрессную бумагу, которая у меня была в санитарной сумке. И принесла гробовщику.

Что хочу сказать… Дважды я сама лично забиралась на предпоследний столб, там всегда был запас [провода] на случай, если что-то где-то оборвется, всегда был провод закручен. Я обрезала, откусывала один кусочек кусачками и бежала в свою гробовую мастерскую. А там уже поступает сигнал: телефон в такой-то воинской части не работает. Я знала, в какую воинскую часть надо идти, и шла. Дважды сама делала повреждение. Если бы об этом узнали, то меня бы точно расстреляли за то, что порчу связь в воинской части. Я это делала, чтобы попасть на судно и чтобы меня там покормили.

Мне была положена похлебка, и хлеб стали давать не 120, а 300 грамм, а потом нас кормили, когда перевели в ремесленное училище. Забрали карточки. Я обслуживала Васильевский остров и питаться должна была туда ходить.

– При этом остались жить в мастерской? И сколько времени прошло с тех пор, как вы его нашли в этом здании?

– Месяц, а может, и больше. Я и жила, и работала там до 18 января, к этому времени он у меня уже ходил. Но, во-первых, там была такая вонь… После того как натопили печку, она стала еще сильнее. Я у него спросила, есть ли здесь какая-то одежда, чтобы его переодеть.

– Он тогда еще не вставал?

– Еще не вставал, да. Он мне даже не мог помочь, когда я вытаскивала его из гроба. Я расстелила тряпку, которую принесла, и просто переворачивала его, мне ведь было сложно справиться с ним, он был тяжелый. Вот он лег, перевернула его. Мне нужно было все это снять с него и просто выбросить. Но гроб тоже уже провонял. Гроб я на улицу утащила. И из подсобки притащила другой гроб. Из деревянных стружек сделала ему новую постель. Воду тоже надо было достать, чтобы просто вымыть его на полу.

– Солдаты больше не возвращались?

– Нет, никто не возвращался. Потом он поднялся и начал ходить. В училище давали похлебку, первое и второе, я могла ему что-то принести. Но он ведь тоже должен был получать карточки. Наверное, в силу того, что он перестал получать [их], его посчитали [погибшим], не знаю. Когда мне нужно было, я пошла за карточками, но как-то не подумала, что он тоже должен получать карточки, раз живой.

– Как он встал на ноги?

– Ну как? Поднялся. Однажды сам поднялся.

– Сколько времени уже прошло к этому моменту – полтора месяца, два?

– Нет, наверное, больше.

– Вы все время были с ним?

– Да. И 18 января, уходя, я ему сказала, чтобы он записал на бумажке все повреждения, о которых ему будут говорить. Сказала, что вернусь и исправлю все повреждения, а сейчас пойду домой и переоденусь.

Когда я была у моряков, спросила у них, могут ли они мне дать хоть одну тельняшку, и рассказала, кому это нужно. Так они мне и тельняшку дали, и кальсоны. Когда я уходила, он уже встал. Конечно, он плохо ходил, но встал, уже поднялся. И потом он у меня в этой тельняшке ходил.

Ну а когда я ушла и встретилась с мамой 18 января, а потом вернулась… Вы знаете, у меня, наверное, стали отказывать ноги, просто не могла ходить. Я уже стала думать, что не надо было что-то носить. Но это было военное время, и нас по-другому воспитывали. И я знала, что у нас все для фронта и для Победы. Знала, что должна была это делать. В итоге меня перевели в бюро ремонта. И конечно, я там больше не появлялась.

— То есть вы больше с ним не виделись, да?

– Нет, мы виделись,