Вы понимаете, людей не было… были тела людей. Город, заваленный трупами. В квартирах трупы. Мне полагалось отмечать по 53-му домохозяйству, сколько трупов, сколько детей. Трупы свозить надо было тоже нам из квартир, они вывозились во двор. Мы ходили вдвоем с Танечкой Красовской. В один из дней мы шли по моим квартирам, а в следующий день – по ее квартирам.

– И какие вести вы получили от мамы?

– Иду домой по Старому Невскому, объявляют по радио: «Прорыв блокады!» Город ликовал. Вот эти дистрофики, которые сидели по домам, теперь вели кого-то под руки, был и смех, и радость. Все тянулись к этой площади, к Невской лавре, и я тоже пошла туда. Люди смеялись, обнимались и шутили. Это было 18 января [1943 года]. Улицы никак не убирались, и первое, что запомнилось: лежал снег, были протоптаны тропинки, где-то люди сидели на куче снега, обнимались.

Такая картина: я подошла к воротам, ворота в лавру закрыты, у ворот стоит человек, который показался мне дедушкой. Был он дедушкой или нет, не знаю. Он думал, что кричит – потому что так широко раскрывал рот, – но было видно, что у него нет сил сильно кричать: «Слава бойцам Ленинградского фронта! Слава бойцам Волховского фронта! Слава балтийским морячкам!» И было «ура», и это «ура» вдруг закричали все на площади. Это было до слез. Я ревела. Вот такая была радость. Все радовались.

А мне нужно было остановку пройти назад, чтобы прийти на мою Конную улицу. Я иду туда, на Конную улицу, домой, и навстречу мне управдом, тетя Шура, и говорит: «Тамара, так ты живая? Ты же столько времени не получала карточки! Где ты была? Мы с твоей мамой решили, что ты умерла…» И рассказывает мне, что мама упала перед санитарной машиной, ее отвезли в госпиталь, и теперь она работает в госпитале санитаркой. Я спросила: где? Она повела меня в этот госпиталь. Он располагался в школе. Там была широкая парадная лестница, потом две короткие в стороны. И я увидела, что эту широкую лестницу моет мама. И тетя Шура кричит ей: «Дуся, посмотри, кого я к тебе привела!»

Мне кажется, я побежала. Я заплакала. А мама побежала вниз. И на середине мы обнялись и сели на этой лестнице. Так я встретилась с мамой.

Мама умерла уже здесь, в Москве, и похоронена на Долгопрудненском кладбище.

– Расскажите, пожалуйста, как вы спасли жизнь человеку в блокадном Ленинграде.

– Разбомбило дом, и погиб надсмотрщик связи Васильевского острова. Фамилия его была Бичан. Меня посадили в «полуторку». Я сижу с водителем, два солдата в кузове. Там нужен был кабель, телефоны, этот Бичан обслуживал связь [Васильевского острова]. Я объяснила, что мне нужно найти место рядом с телефонным шкафом, куда приходит магистраль со станции и откуда потом идет распределение. Дом, где жил Бичан, разбомбили, они все погибли, и не одна семья погибла. Мы ехали по Большому проспекту, потом по Среднему проспекту, потом по 7-й линии, и солдат показывает: «Вон там шкаф». От шкафа нужно было протянуть провод 5–10 метров. И вот мы подъехали туда, к этому зданию. Все было обшарпанное и поврежденное от осколков. Мы вошли туда, это оказалась гробовая мастерская. Входим, здесь окно, куда я должна провести кабель. Стол и два стула, а там проем – двери не было, но был проем в другое помещение. Справа стоит крышка гроба, а на полу гроб. В гробу лежит человек. Был холод, но, даже несмотря на это, стояла неимоверная вонь, потому что он, наверное, уже давно там лежал. Уже не вставал. Но он смотрел, он был живой. Он был накрыт белым материалом наподобие штор.

– В каком году и когда точно это было?

– Ноябрь или декабрь 1942 года – на улице снег лежал. Подошла к нему: «Дяденька, можно мне здесь поработать?» Два солдата были со мной. Стояли гробы, рядом – обрезки досок, которые называли колобашками. В мастерской очень холодно. «У вас же есть колобашки, есть стружки», – говорю. Он пытался что-то ответить, но ничего невозможно было понять. Я встала на колени перед ним: «Я хочу здесь сделать диспетчерскую, но мне нужно будет остаться здесь с вами. Вы не будете возражать?» Он говорит: «Делайте что хотите, я давно не встаю. Я умираю». Там было все: и колобашки, и гробы. Один солдат в итоге притащил гроб, начал делать мне постель. Второй принес снег в ведре и затопил буржуйку.

В общем, один затопил печку, второй принес ведро [со снегом]. В ведре было немного воды. А мне нужно было телефон ставить. Я подключила телефон и сообщила, что связь есть. А мне сообщили, какой номер отдан. Осталось только найти в этом шкафу эту пару, там ведь стояли такие боксы…

– Что было с этим мужчиной – он умирал от голода? И сколько ему было лет на вид?

– Да, от холода и голода. Он вообще уже сдался, все. Умирал. И, наверное, умер бы, если бы мы не приехали. Он казался обросшим стариком. И у него было полно вшей.

– Что вы стали делать, Тамара Романовна?

– Солдатик, который занимался водой, сообщил, что вода закипела. Нашел в этом хозяйстве кружку. Чая не было, просто кипяток. Солдат начал его поить с ложечки. Я подключила телефон, созвонилась с бюро ремонта узла связи. Солдатам нужно было уезжать. А мне остаться. И мы с ним остались…

Однажды раздался телефонный звонок: «Не работает телефон на хлебозаводе». Я пошла на хлебозавод. Там исправила телефон. Директор сказал: «Пойдемте в подсобку, мы вас чаем напоим». И вот меня привели в подсобку, там были стены синего цвета и такие темные шкафчики, стоял стол и стул. Потом пришли женщины. На одной – брюки, которые когда-то были светлыми, и куртка, сверху огромный фартук, из этого фартука она высыпает на стол, за который меня посадила, сахарный песок. А вторая вытащила и положила буханку хлеба. И говорят мне: вы отламывайте хлеб и макайте в сахар. Целая буханка хлеба, горка сахара… После того как женщины ушли, говорю директору: «Можно я возьму с собой? Умирает гробовщик. Можно мне это взять?» Он сказал: «Если понесешь через проходную – арестуют, расстреляют, и не важно, сколько тебе лет. А меня расстреляют за то, что я это допустил. Тебе это надо?»

Вы думаете, я есть не хотела? Конечно, хотела.