Однажды по радио объявили, что на продуктовые карточки, на мясные талоны на Конном рынке будут давать яичный порошок. Наши [хлебные] карточки, моя – на 125 грамм и мамина – на 250 – остались на столе, а с продуктовыми, моей и своей, она ушла на Конный рынок. Мама упала перед санитарной машиной, и ее положили в эту машину и увезли в госпиталь. Я ничего не знала. Не приходит домой сутки, двое, трое… Мама получала зарплату 8-го и 22-го числа, и 8 июня мама отправила бабушку с братом в деревню, в Новгородскую область, Боровичский район, а я должна была с ее получки поехать, то есть 22-го числа. А 22 июня началась война, и мы остались с мамой вдвоем.

И вот она ушла за яичным порошком и не вернулась… На третьи сутки я поднялась, взяла карточки и, держась за стенки, пошла в булочную. Туда хлеб привозили на лошадях, потом лошадей всех съели и стали возить на «полуторках». Стояли большие очереди, поскольку хлеб с опозданием завозили, и вообще очередь вставала заранее. Когда подошла моя очередь, я попросила продавщицу: «Тетенька, отрежьте мне за два дня. Мама не пришла, трое суток уже. Но, может, придет». И она отрезала мне хлеб. Она отрезала вот так, вдоль буханки, и положила на весы. И еще она добавила маленький кусочек. Мне очень хотелось есть, и я, естественно, потянулась за этим кусочком, чтобы запихнуть его в рот. И в это время другая рука схватила этот хлеб, лежащий на весах. Парень, подросток постарше меня, сразу начал пихать хлеб в рот. И я, естественно, тоже начала у него отнимать хлеб. Мы, оба дистрофики, упали. И, отнимая этот хлеб друг у друга, мы его, конечно, съели и собрали крошки с пола. А когда я поднялась и попросила тетеньку отрезать хлеба еще, «хотя бы за один день», она сказала «давай карточку», на что я ей ответила: так карточку вы мне не отдали. В итоге у нее карточки нет, у меня карточки нет, на полу карточки нет. То есть хлебных карточек нет, продуктовых карточек [моих] тоже нет.

Я пошла домой умирать. Легла. Умирать не хотелось.

Очень много было вшей. Рукой вытаскиваешь сразу несколько штук. Бабушка рассказывала, что, когда корабль тонет, с него бегут крысы. И когда человек умирает, так с него бегут вши. Наверное, у меня уже были галлюцинации, когда я вернулась без карточек домой. И лежа на кровати, я вдруг увидела такую картину: горы, и на них пасется стадо овец или коз… И от меня уходили вши, я понимала, что умираю.

Мне было недалеко до Невского, 174, там был исполком. Только там я могла получить карточки, другого [адреса] не знала, ведь мама получала карточки, а не я.

Вышла на улицу Исполкомскую, дошла до Невского, повернула. Здесь находился наш исполком Смольненский. Вошла. Там еще было несколько ступеней, и я уже не смогла идти, решила ползти. Какой-то мужчина увидел, что я ползу. Подбежал. И чувствую, меня подхватили сильные руки. Слышу: «Тамара, а почему ты не эвакуировалась со школой?» (Школа была напротив Невской лавры.) Это был отец Кириллиной Аллочки, с которой мы вместе учились. Все четыре года сидели за одной партой и дружили. Объяснила ему, что ходила весь сентябрь в школу, и никого там не было, мне никто ничего не говорил. Он сказал, что в октябре Аллочку и других детей эвакуировали. Я ответила, что в октябре уже туда не ходила. Говорю ему это, а он меня берет на руки и несет в конференц-зал. Там 14 подростков, им по 14–16 лет, они все старше меня. Он меня туда принес и сказал: «Сейчас придут “полуторки”, и мы вас отвезем в госпиталь, вас подлечат. А потом вы будете жить на Центральном телефонном узле, а учиться на Некрасовской АТС». Там были как раз эти классы, и нас там учили, как срастить кабель, как заменить его. Готовили сандружинниц. Мы ремонтировали только подземные магистральные кабели, а распределительные шли воздушкой.

Помогали нам солдаты, которые были на этом телефонном узле. Кабель прокладывается, потом его надо прозвонить – всему этому нас учили. Телефоны были очень простые. Висел вот такой ящик, аппарат номер 8, на нем две кнопки – А и Б. Нажимаешь кнопочку, и на одном из этих номеров – на А или Б – тебе отвечает телефонистка и соединяет. И этот телефон несложно было отремонтировать. Но чтобы загорелась у телефонистки лампочка, когда ты нажимаешь кнопочку, к этой кнопочке надо было подводить «землю». Одним словом, учили нас ремонтировать телефон, заменять кабель – его надо было срастить, спаять, надеть муфту, запаять. Одновременно готовили из нас санинструкторов, читали лекции. В декабре 1942 года нам вручали удостоверения: «монтер-спайщик», «сандружинник», где было написано «с правом работы в военное время», и третье удостоверение – о том, что являюсь бойцом МПВО[24] и уже приписана как боец к 53-му домохозяйству.

В Ленинграде многие ушли в ополчение, и была местная противовоздушная оборона. И мы, бойцы, гасили «зажигалки»[25]. На чердаках были щипцы, тяжеленные щипцы (чтобы хватать ими зажигательные бомбы и тушить их в бочках с водой или песком). И мы таскали воду в бочки или поднимали песок на крышу, на чердак. Такими были бойцы МПВО, как и я.

Мы жили на Фонтанке, 14. Там недалеко был мост, где «Чижик-Пыжик». Туда принято бросать монетки.

— От мамы, соответственно, никаких вестей не поступало?

– Никаких. О маме я узнала 18 января 1943 года…

Я шла домой, чтобы переодеться, был день прорыва блокады Ленинграда. Мне нужно было пройти со Среднего проспекта и выйти на Большой, выйти на этот мост. Через мост я перешла к началу Дворцовой площади – началу Невского, по