Тут уж вся компания хохочет:

— Ни на кого больше.

Я написал стишок, и там был вычурный образок: «И волны — сизые вакханки».

Моля не менее двух лет меня этими сизыми вакханками дразнила:

— Родос, ты хоть раз видел, как девки голые выглядят? Тебе обязательно посмотреть надо. Сизыми они только в гробу становятся, если утонули.

Они втроем дружили. Трое с английского отделения, из одной группы. И третья между ними была как бы самой главной, самой авторитетной. Ее даже звали Нора. Это тебе не Молли, тем более не Рита.

Сейчас бы про такую сказали: гламурная дама.

Что-то писала, сочиняла, никому не показывала.

Вот уж она-то по компаниям вообще никогда не ходила. Иногда, изредка, раз в год или два принимала у себя избранных в большой, старинного стиля квартире. Я был удостоен всего два раза. Больше не приглашали, да я бы больше и не пошел. Она преподавала английский в мединституте, и мои друзья студенты-медики были поражены тому, что она кого-то, в частности меня, к себе подпускает, что я с ней вообще знаком и был у нее дома.

Я знаю про Нору несколько историй, но все чужие, в пересказе. Расскажу только одну. Нина Никитична, моя теща, съездила в Симферополь. Там у нее много друзей, там у нее вся жизнь. К деду Семену Григорьевичу на кладбище.

По нашей просьбе она зашла к Битюковым. Они знакомы. Когда-то Олег играл в народном театре вместе с нашим дедом. Олег к этому времени уже умер, бабушку встречала одна Рита. В том смысле, что у Риты в гостях была как раз эта самая Нора, о которой наша бабушка даже никогда не слышала. За это время Нора превратилась в седую старушку. Изящную, со вкусом одетую, почти слепую, но все еще гламурную старушку.

Пока Нина Никитична разговаривала с Ритой и передавала туда-сюда приветы. Нора сначала слушала, потом подошла к окну, открыла его, вывесилась на улицу и заорала:

— Ура Родосу. Да здравствует Родос!

Бабушке нашей это показалось нескромным, и она постаралась скорее распрощаться. Да и мне кажется, что в этих криках больше плохого, злого, презрительного, чем иного.

И была еще Лида. Девушка Лида. Вкусы были тогда не столь американизированы и не подстроены под диеты, поэтому красавица девушка Лида теперешней молодежи показалась бы несколько пышно-ватой. В нижней части, да и верхней, у нее было много симпатичного добра. Не пожалели.

У Роберта Уоррена в «Королевской рати» прочитал про девичьи походки, как они при ходьбе до звона накачивают свои юбочки, и прямо удивился, откуда он-то про нашу Лиду знает.

Был такой случай. Собралась большая толпа, человек двадцать — двадцать пять, и Владик предложил прямо на ходу, пока мы в городской парк шли, сыграть в оперу.

Объявил тему: борьба за урожай в колхозе, и мы тут же начали. Сам Владик, поскольку заика, не пел вообще, он только делал ремарки:

— Кабинет председателя колхоза Кондратия Матвеевича Ничепорука-рука-рука. Кондратий Матвеевич-вич-вич в глубоком раздумье.

Вступает Малинин. Достаточно хорошим голосом без достаточно хорошего слуха он поет-орет:

— Ни сна, ни отдыха измученной душе. Коровы дохнут, и овсы не уродились…

Владик:

— В кабинет без стука врывается агроном Нехрюткин.

Толкает меня локтем:

— Друг милый мой, Кондрат, — вступаю я. Слуха нет, зато громко. — Я жизни уж не рад. Навоза нет, не выслал Ленинград. Ни репа не растет, ни виноград…

Ну и так далее. Рядом с Владиком Женя Ермаков:

— Ну дай мне, дай мне.

— Входит скотник Ермаков…

— Куда навоз, какой навоз, — совершенно диким, истошным голосом, нарушая все, что можно нарушить в музыке, орет Женя.

— Скотник выходит, — тоже орет Владик и выталкивает Женю из круга.

А вокруг нас набирается толпа. Ну, часто ли вы видели, чтобы неплохо одетые люди, по виду даже и не пьяные, в центре города, на ходу, как бы на прогулке, не просто орали, горланили, а пели самодельную оперу на разные голоса и без определенной мелодии?

Когда мы пришли в горсад, вокруг нас было уже больше ста человек народу. Некоторые учтиво спрашивали:

— Можно мне поприсутствовать?

— Давай, присутствуй, сам вступай, пой!

Потом мы пели другие песни. Окуджаву. «Она по проволоке ходила». Тут девушка Лида, наша красавица, забралась на перила павильона и стала раздеваться. Зимы в Крыму не слишком холодные, только мокрые, сырые, да и Лида не вся разделась, до нижнего только белья, но сто человек с вожделением тянули к ней руки, чтобы поддержать, пока она идет, как по канату, по заледенелой дощечке.

Аплодисменты, аплодисменты.

Народный восторг.

А потом мы еще пели. Шли мимо горкома партии и вшестером залезли на дерево и там еще сидели и пели. Моля, Лида, четыре мужика. Все в пальто. Одни прохожие переходили на другую сторону, другие останавливались и подолгу с интересом смотрели на нас.

Падал жиденький крымский снежок.

На следующий день и еще много-много раз я приходил к этому месту — все деревья такие тоненькие.

Потом Лида куда-то навсегда уехала и долго еще присылала приветы. В том числе и мне. Персональный привет.

Не знаю за что, но горжусь.

СОЦИАЛЬНЫЙ ЗАКАЗ

Перед Москвой

Мне было чуть за двадцать, самым старым в нашей компании, Битюше и Норе, было по двадцать семь. Самыми молодыми были даже не Люсины одноклассники, а Сережа Шевченко, неведомо как прибившийся к нам мальчик, по виду — красавчик-цыганенок. Смуглый, черноволосый, с большими темными глазами. Ему было пятнадцать, или еще не исполнилось, когда он нашел меня на Пушкинской, оттащил в сторону, испуганно зашептал:

— Рок, Рок, только ты можешь мне помочь, искал тебя, так рад, что встретил.

— Что случилось, Сережа?

— Я был с женщиной, в первый раз, ну ты. Рок, понимаешь… Я заболел. Я, кажется, заболел. Спаси меня.

Действительно, заболел. Надо же, в первый раз и такой подарок. Едва ли не все мои друзья-медики озаботились. Вылечили. Но это не стало уроком. Этой гусарской болезнью Сережа болел еще много, много раз. Стал пить, курить, колоться, совсем потемнел лицом, телом и, говорили мне, душой и пропал из вида. А говорю я это только для того, чтобы напомнить, что мы были беззаботно, шаловливо молоды.

Прощают знаменитостям и героям их раннее хулиганство. Паша Малинин знал об