— Моя половина.

Но на вид — не более чем треть, меньше моей Люси. Олег говорил, как всегда, добро, почти умильно улыбаясь:

— Я люблю таких девушек, которых могу обнять два раза.

На улице, в компаниях я Риту видел не так уж часто. Обычно Олег гулял без нее. Но принимая у себя дома, она вела себя как хозяйка салона. Говорила с особым, не одесским, а запорожским акцентом, она родом оттуда и не слишком любила светиться за пределами железнодорожного отрезка Симферополь — Запорожье. Закончила она наш пединститут, по отделению английского языка, оттуда попала в стюардессы.

Дома у себя, в роли хозяйки, Рита говорила не больше всех, но много и все о поэтах и о поэзии. От нее я когда-то впервые услышал о Рубцове в самых романтических тонах, как о втором Есенине. Позже в какой-то случайной полуэнциклопедии я читал профессиональный панегирик Рубцову. В полном противопоставлении его светлого образа и его талантливой поэзии Евгению Евтушенко. Читал, читал этого Рубцова, но так и не проникся. Полагаю, у Евтушенко больше шансов.

Как-то мне надо было в Москву. Понадобилось в Москву, а денег у меня не было никогда. Как я буду обратно добираться, меня совершенно не интересовало. Я знал, что как-нибудь доберусь. Небось не впервой. Я и говорю Ритке:

— Отвези меня в Москву зайцем.

— Это преступление, меня за это уволят, но, если ты серьезно, приходи тогда-то и туда-то.

Я, конечно, пришел, она привела меня в самолет, посадила в туалет и заперла там.

— Сиди тихо.

Я сидел тихо. Мало ли я в стаканах сидел? Научился. Слышу, много ног топочут, дверь мою открывают — и там менты. Кто стукнул, до сих пор не знаю.

Привели меня в милицейскую комнату в аэропорту и стали вдвоем, капитан и лейтенант, на меня орать и пугать. По жизни я трусливый человек, осторожный очень. Куда бы ни пошел, в карманах полно соломы, на всякий случай, расстилать. Они орут в два захода, как при бомбардировке Дрездена.

Говорили мне блатные: политические на воле долго не живут.

Так ли или иначе, все равно бы я сел, жалко, что по уголовке, но и не страшно ничуть, отбоялся я уже.

Это было за несколько десятков лет до авиационного терроризма, меня ни в чем таком и не подозревали. И прецедента у них такого не было. Я первый.

Орут, статьями грозятся. На каком-то повороте милицейского крика я им сказал:

— Товарищи милиционеры, не стращайте меня. Я только выгляжу малолеткой сопливым, но мне уже двадцать два, и я уже сидел по политической статье. Позвоните в КГБ, спросите. Есть статья — сажайте, только не орите больше.

Загадочная страна. Менты замолчали, переглянулись, потом старший поманил младшего в коридор, за дверь. Через две минуты вернулся один капитан, позвонить бы не успел, и уже без всякого крика говорит мне:

— Если бы тебя уже после полета сняли, в Москве, платил бы ты втридорога за билет. А поскольку ты и не улетел никуда, то иди-ка ты домой и больше так не делай.

Удивительная страна.

Риту же на месяц отстранили от полетов, и она что-то в аэропорту делала по хозяйству и месяца три на меня дулась.

Во-вторых — Моля. Молли Абрамовна Стрижевская.

В повседневной жизни именно она-то и была во-первых. Уж не знаю, на еврейку абсолютно не похожа. Тогда еще конкурсов красоты не было, самих критериев еще не было, но по классу, по роли она была, безусловно, первой леди нашего города. Копна светло-желтых, почти белых волос, лицо несколько широковато для суперстар, но на нем огромные серые глаза, еще куда огромней яркий вечно хохочущий рот, а рядом с толстенными, как это пишут, чувственными губами родинка побольше пятака, с юбилейный рубль. Родинка для полного совершенства тоже великовата, но вместе — полотно Матисса, цены нет.

Моля закончила тот же пед, они с Ритой с тех пор и дружили, и она осталась в родном институте преподавать. Мужа, официального штампа в паспорте, у нее не было, лет через десять появился, но она жила с Малининым. И это была наша звездная пара. Самый красивый и завидный мужик с самой красивой женщиной… Выглядела Молли в своих ярких, кричащих юбках, на высоких каблуках, вечно хохочущая, как бы это поуважительней выразиться, — еще той оторвой, но ни в коем случае не дешевкой. Дорогой оторвой. Роскошной.

Была она девушкой открытой, веселой и, в отличие от своей подружки Риты, часто была в компании. Теперь я мог бы сказать, что она вела себя не так, как полагалось вести себя совочку-девочке, а как ведут себя американки. Впрочем, она была начитанна и американскую литературу читала в подлиннике. Говорила она громко, уверенно и почти каждую фразу оттеняла своим звонким смехом.

В смысле хохотом.

Без стеснения, с удовольствием встревала в обсуждение стихов, а если с ней начинали спорить, она с тем же хохотом отступала:

— Что ты мне хочешь доказать? Я дура! Что, не видишь, что я дура? Ничего не понимаю, сказала и все. Что мне, сказать нельзя, в самой демократичной стране в мире?

— Родос, Малинин говорит, что у меня жопа такая твердая, что ей можно гвозди выдергивать. Проверь, это правда? Тебе я поверю.

С наслаждением!

Когда она уходила домой, становилось темно и скучно. Рассказывала:

— Задала этим придуркам (студентам) пересказ на английском «Муму» Тургенева. Нужно же приобщать. Тянет руку прыщавая сучка, отвечать хочет. Иди. Выходит.

Становится в позу памятника Маяковскому и начинает:

— Жил-был глухонемой крестьянин, которого звали Муму.

Я чуть не лопнула от смеха сразу, но говорю ей мирно на полном серьезе:

— Нет, милая барышня, этого крепостного звали Герасим.

Эта шваль кривоногая на меня тут же окрысилась и в грубом тоне мне:

— Нет, Молли Абрамовна, крестьянина звали именно Муму. Потому что он был глухонемой, я знаю, я читала.

Ну, говорю, ладно, продолжайте, а сама уже хохочу. Эта стерва спирохетовая продолжает:

— И у этого глухонемого крестьянина, которого звали Муму, была любимая собачка…

Ну, тут меня чуть не разорвало от хохота, я как заору:

— Но хоть ее-то звали Герасим? Кто-то же из них был Герасим… Я чуть не обосцалась уже, если кто не понял, чуть себе трусы не обмочила. А эта гнида безмозглая пошла к декану и наябедничала. Вызывает декан. Жуткий втык. Сказал, что в следующий раз уволит,