стряхивал горн, как большой градусник, освобождая его трубчатое нутро от ненужной слюны, а потом, вскинув к небу золотой раструб, подобрав лицо и напружив щеки, Толя вминал губы в серебряный мундштук – и над палатами летели сначала хрипловатые, а потом все более чистые и звонкие, до слез знакомые медные звуки:
Бери ложку, бери хлеб
И садись за обед!
Или:
Вставай, вставай, дружок,
С постели на горшок!
Вставай, вставай,
Порточки надевай!
Всякий раз сигналы получались разные, не похожие один на другой, вчерашний на сегодняшний. Чаще всего они были бодро-отрывистые, иногда – торопливо-озорные, порой – протяжно-скучающие, а когда Толя влюбился в Риту Званцеву, вожатую третьего отряда, горн зазвучал загадочно и нежно. Кудряшина вызвала Анаконда и строго объяснила, что в его возрасте любовь, да еще к девушке, которая старше на целых четыре года и учится в пединституте, – дикая глупость, бесперспективная трата чувств. А если он будет и дальше бросать по ночам в Ритино окно цветы, преступно украденные с клумб дачников (они написали уже три жалобы), она, как директор, выставит Толю с волчьей характеристикой. Анаконда напомнила, что согласилась вопреки правилам взять парня в первый отряд после окончания девятого класса лишь из уважения к его музыкальным талантам, но терпеть дальше раннюю половую распущенность во вверенном ей детском учреждении не намерена.
Кудряшин исчез из лагеря за неделю до конца смены, и трубить-сигналить было поручено парню из второго отряда, но у того получалось какое-то позорное металлическое кудахтанье. Мы смеялись и дразнили неумеху. К следующему сезону «Дружбу» радиофицировали, и горн теперь звучал из репродукторов, развешенных на столбах или под коньками спальных корпусов. Звуки изо дня в день повторялись совершенно одинаковые, какие-то чересчур правильные, скучные и неживые. Услышав механическое «Вставай, вставай дружок!», вскакивать, как раньше, не хотелось, наоборот появлялось желание повернуться на другой бок и дремать дальше. Этим летом, в первую смену, Кудряшин приезжал проведать родной лагерь. Он был в зеленой фуражке с темно-синим околышем, в парадной военной форме, на погонах – буквы ПВ и широкие золотые лычки. На его груди, кроме выпуклых значков с циферками, красовалась серебряная медаль. Я рассмотрел на ней бойца в длинной шинели, стоящего с автоматом у пограничного столба. Толино лицо рассекал большой шрам, похожий на лиловую сороконожку, и он как-то странно, со скрипом, переставлял правую ногу, обутую в негнущийся, без единой морщины начищенный ботинок.
– Ух, ты! – изумлялся Кудряшин, озирая изменения, случившиеся в лагере.
Прибежала, запыхавшись, Рита, обняла Толю и почему-то заплакала. Она к тому времени окончила институт, стала Маргаритой Игоревной, вышла замуж и заведовала нашим новым клубом, где жила в отдельной комнатке с дочкой, едва начавшей ходить. Муж почему-то никогда ее не навещал.
– Видно, объелся груш… – глумился ехидный Голуб, который поначалу к неудовольствию Эммы набивался к Званцевой на вечерний чай, но безуспешно.
Пришла оповещенная Анаконда, она с удивлением посмотрела на заплаканную Риту, та сразу же отстранилась от Кудряшина, вытирая платком слезы. Потом начальница со строгой благосклонностью окинула взглядом бывшего горниста и громко, так, чтобы слышали все столпившиеся вокруг, произнесла:
– Герой! Горжусь! Сержант?
– Да ладно уж, – замялся Толя. – Старший.
– Что значит «ладно»? Ты это брось, Анатолий! После обеда вместо тихого часа встретишься с ребятами. Расскажешь о службе! У нас сегодня – рыбный суп и плов. Забыл, небось, как в «Дружбе» кормят?
– Анна Кондратьевна, я же на полчасика заскочил, мимо ехал.
– Мимо? – Она внимательно посмотрела на его начищенные значки. – Слышать ничего не хочу! Маргарита Игоревна, что сомлела? Покажи гостю наш новый клуб! Есть чем похвастаться!
Приковылял пузатый завхоз с пыльным горном в дрожащих руках:
– Нашел, нашел, ну, просто обыскался! – радостно повторял он.
– Попробовал бы не найти! – усмехнулась директриса и протянула инструмент старшему сержанту. – Узнаешь, Анатолий?
– Узнаю-ю… – Он бережно принял инструмент, осторожно отер рукавом медь, засиявшую на солнце, выдернул и посмотрел на просвет мундштук, вставил на место, вскинул золотой раструб к небу и напружил щеки:
Бери ложку, бери хлеб
И садись за обед!
Званцева глядела на него со счастливой грустью, а мы – со щенячьим восторгом. Анаконда взяла пограничника под локоть, разрешающе кивнула, Рита подхватила горниста под другую руку, и они вдвоем повели гостя по территории, гордо показывая все лагерные новшества. Кудряшин старался идти не хромая и хмурился, когда правая нога скрипела слишком громко, но все делали вид, будто ничего не замечают.
– Протез, – шепнул мне Козловский.
– Вижу, не слепой.
– Импортный, наверное? – предположил Лемешев.
– Ежу понятно! – кивнул я, помня, на каких нескладных деревяшках с черными резиновыми присосками ковыляли инвалиды по нашему переулку.
В столовой Толю посадили за отдельный стол, который всегда накрывали, если приезжее начальство хотело отведать из пионерского котла. Первое и второе ему доставили, как в ресторане, на подносе и не в маленьких, детских, а в больших взрослых тарелках. Анаконда с Ритой сидели рядом, любуясь, как он ест. Кто-то вспомнил, что Кудряшин в былые годы уважал набухшие компотной сладостью сухофрукты, и принесли целую, с верхом, тарелку, тщательно отобрав урюк и груши, особо ценимые героем.
– Ну, это вы зря… – застеснялся он.
– Ешь, Толя. – Анаконда положила ему руку на погон. – Тебе теперь надо быть очень сильным! Сможешь?
– А куда деваться?
Как и обещала Анаконда, тихий час для всех, кроме мелюзги, отменили – невероятное, невозможное нарушение распорядка дня, написанного большими рисованными буквами на железном щите, установленном возле линейки, перед аллеей пионеров-героев. Новый клуб набился под завязку. Свободных мест не было, пришли все взрослые сотрудники, даже повара. Кудряшин поначалу не очень уверенно, озираясь на начальство и смущенно поглядывая на Риту, рассказал, как после школы его призвали в армию, и он сам попросился в пограничники. Шесть месяцев в «учебке», а потом их отправили на горную заставу в Таджикистане. За год службы Толя задержал двух нарушителей, но то были заплутавшие афганские пастухи, а вот третий оказался настоящим шпионом, очень опасным, хорошо подготовленным, знающим тайные козьи тропы. Настигли его уже на подходе к кишлаку. Завязался бой, диверсант бросил гранату, осколками убило лучшего Толиного друга ефрейтора Степу Малышко и Ингуса, выдающегося служебного пса. Самого Кудряшина тяжело ранило. Но командир наряда лейтенант Кулинич, несмотря на контузию, разрубил нарушителя государственной границы пополам.
– Как пополам? Совсем пополам? – заволновались пионеры. – Чем? Мечом?
– Какой меч, балда, у советских пограничников?! Конечно, саблей! – поправил кто-то.
– Нет, сабля нам не положена,
