Захаров считал песенное искусство «большой ответственной трибуной». Вот почему он относился к нему чрезвычайно строго, не терпел скороспелости. Поэтому-то из-под его пера не вышло ни одного незавершенного, сырого произведения. В год он писал две-три песни, лишь иногда больше. Но всегда писал легко, заразительно, как правило, несколько вариантов. Бывали случаи, когда песня «не шла» и исполнение ее оставляло желать лучшего. Тогда она безжалостно возвращалась на письменный стол для доработки, а в иных случаях упрятывалась и в ящик стола – «для архива».

Ему не требовались какие-то особые условия для творчества, он был человеком, для которого слово «надо» имело глубокий смысл.

…Шел 1941 год. Советская Армия самоотверженно сражалась с фашистами на всех фронтах. В тылу у врага действовали партизаны. Песня раздольная, русская, широкая, в которой были бы боль и скорбь за родную землю, ненависть к врагу и уверенность в победе, позарез нужна была воинам. И они ее получили. В вагоне-теплушке, списанном за непригодность к эксплуатации и стоявшем в тупике на станции Свердловск, ночью, при свете коптилки, Захаров написал музыку к только что полученным от Исаковского стихам, посвященным партизанам. Наутро он уже с хором, выступавшим на оборонных предприятиях, в госпиталях, разучивал новую песню. Так родилась легендарная «Ой, туманы мои», ставшая подлинным выразителем чувств народа, его мечты. К подобным песням можно смело отнести и такие захаровские шедевры, как «Шел со службы пограничник», «Русская красавица», «Дайте в руки мне гармонь», «Зелеными просторами» и многие, многие другие.

Когда Владимиру Григорьевичу говорили, что его та или иная песня заслужила всенародное признание, он обычно отвечал:

– Даже лучшие песни мы не имеем права называть народными до тех пор, пока они действительно прочно не войдут в народ, не будут признаны им, не выдержат испытание временем.

Песни Захарова выдержали такое испытание и стали поистине массовыми, народными в самом высоком смысле этого слова.

Творчество Захарова долгие годы было связано с хором имени Пятницкого.

Песенная стихия хора увлекла талантливого композитора, и он, очутившись в ее круговороте, сумел поставить хор на один уровень с лучшими профессиональными музыкальными коллективами мира.

Нелегко ему пришлось поначалу. Любые новшества встречались в штыки, культура исполнителей не бог весть какая, дисциплина тоже не образцовая… Но Захаров нашел ключики к сердцам хористов, заразил их своими песнями. Покоряло и личное обаяние Владимира Григорьевича, его нельзя было не любить и не уважать.

Репетиции его носили особый характер. Он беседовал по душам, «за жизнь», об искусстве, о песне и затем как бы незаметно, специально не настраиваясь, предлагал одну, вторую, третью песню, обсуждал их еще и еще раз и делал необходимые выводы. Его непринужденность в процессе работы способствовала тому, что нелегкий подготовительный труд приносил исполнителю удовольствие, радость.

Владимир Григорьевич отличался изумительным тактом, никогда не перебивал собеседника ни в разговоре, ни во время пения. А только потом делал замечания, разъяснения, вносил поправки.

Захаров тщательно обрабатывал детали хоровой и инструментальной фактуры, добиваясь богатства и наполненности звучания. Он писал мелодию так, что певцу или певице хотелось ее петь, показывая все возможности своего голоса. Вот почему песни Захарова исполнялись всегда с охотой.

Композитор вносил в них множество поправок и изменений даже после того, как они звучали со сцены. Бывало и так. Принесет он ноты, а солисты хора говорят: не поется, музыка холодная.

– Сами вы холодные, придиры,- полушутя-полусерьезно бурчал Захаров, но ноты забирал с собой домой на переработку. И на следующий день приносил новый вариант, который снова браковался ведущими исполнителями. Так проходило немало дней, репетиций, прежде чем песня появлялась на свет, обретая популярность.

Теперь с «высоты прожитых лет» я вправе сказать, что мое приобщение к русской песне началось в хоре имени Пятницкого. Хор стал для меня школой познания песни и секретов ее исполнения. И сколько нового, неожиданного, поучительного открыл Захаров в народной песне! Он требовал проникновения не только в ее сюжет, но и в смысл, глубинное содержание, представляющее собой органическое единство слова и музыки.

У Захарова я училась постигать «подходы» к песне, отбирать выразительные средства в соответствии с образным строем произведения, серьезно анализировать его, ибо без этого, считал Захаров, исполнитель превратится в бесстрастного иллюстратора мелодии и текста. Распадутся внутренние связи, нарушится цельность песни.

Он осуждал слащавую приторность некоторых певцов, сетовал на их дурной вкус, излишнюю жестикуляцию, подвывания и тому подобные «украшательства», которые мешают выявить истинную ценность народной музыки, требовал максимальной строгости и простоты исполнения.

– Мелодия песни должна литься потоком,- говорил он,- звуки должны словно нанизываться один на другой, тогда появится ровность темпа, устойчивость интонации.

Первостепенное значение придавал Захаров четкой дикции – основе русского пения. Он учил не только петь, но и говорить. Не просто объясняться на родном языке, а именно говорить. Чувствовать тяжесть, вес слова, его емкость, его происхождение. Владимир Григорьевич был воистину учителем русской поэзии, в которой он искал и находил множество удивительных примеров значительности слова. Можно сказать, что именно тогда, в годы работы в хоре, я поняла, что такое поэзия и как она необходима певцу. Стихи, знакомые с детства из школьных учебников и хрестоматий, вдруг начинали звучать по-новому, их образы обретали более глубокий смысл. Я стала -чувствовать музыку стиха и музыку русской речи вообще. Иногда читала для себя вслух – училась говорить. Выписывала особенно полюбившиеся строчки, повторяла их на память, читала подругам. Там я проходила курс по истории русской поэзии. И когда через много лет мне захотелось составить специальную программу из старинных романсов, большинство их я уже знала по той гениальной поэзии, которая и вызвала к жизни прекрасную музыку.

По рекомендации Захарова, я начала наведываться в Третьяковку, смотрела старую живопись, портреты тех, кто жил в одно время с создателями песен. Я видела, как надо носить народную одежду, как убирать волосы, какие искать позы и движения. Этот интерес к другим видам искусства был рожден моими конкретными нуждами, открывая в то же время прекрасные высокие миры, с которыми уже теперь не расстаться.

Вот что такое большой учитель.

Всякому ученику нужен наставник.

Вспоминаю, как он уходил с концерта мрачный, недовольный. Значит, завтра на репетиции будет «разнос».

– Вы же не пели, а вчерашнюю