или обрезок мясных консервов, нo это перепадает только тем, кому посчастливилось получить порцию со дна котла. Остальное время можно отдыхать. Можно умыться из узенькой канавки водой, такой чистой, что иные даже пьют ее. Можно улечься на желтеющей траве, но жалко терять время. Согретое похлебкой тело и ясный полуденный свет – такая удача выпадает не часто; надо поскорее сбросить часть одежды и заняться истреблением вшей. Этому занятию здесь отдают каждую секунду свободного времени.
Вместе с колонной полек обед на лесной опушке получает и колонна евреек из Бельгии и Франции. Еврейки ведут себя как обреченные. Полек смерть подстерегает на каждом шагу, но у них есть хоть какая-то надежда избежать ее, поэтому польки любой ценой пытаются выдержать, не сломаться. Еврейкам же известно, что впереди у них неотвратимая гибель, и они готовы приблизить свой конец, лишь бы миновать смерти в газовой камере.
В тот день, когда до самого полудня, не унимаясь, сек ледяной дождь со снегом, раздача обеда началась вовремя. Но миски мгновенно наполнились снегом, снег слепил глаза раздающей обед капо, ветер расплескивал похлебку. Тогда и случилось необычайное: всем разрешили перейти границу строящегося лагеря и укрыться под крышей деревянного барака. Это лагерь БII в. Тут закончилась раздача остывшего обеда. В оставшееся время женщины выжимают одежду, с которой струями течет вода, растирают друг другу спины. В глазах у многих тоска и страх. На этот раз никого не согрел суп, посиневшие тела дрожат от холода. У одной из бельгийских евреек, пятнадцатилетней девочки, вдруг начинается приступ лихорадки. Она лежит, вся промокшая, на земле, губы ее стиснуты, тело бьется в ознобе. На ней только платье и туфли. Если бы она съела хоть немного супа и не лежала вот так, почти час на мокрой земле, если бы она двигалась, растиралась, чтоб согреться, возможно, ее удалось бы спасти. Но в ней угасло уже всякое желание жить. Превозмогая приступ озноба, девочка почерневшими губами шепчет по-французски:
– Мама, смерть идет.
А смерть действительно приближалась – она была уже совсем рядом, но ей предшествовало страдание. Свисток, возвестивший окончание обеда, не заставил девочку сдвинуться с места. Не подействовала и палка капо. Лежащих принято считать в лагере саботажниками, и палка – единственное средство увещевания этих, подчас уже умирающих людей. Когда же наконец до сознания капо дошло, что это все-таки не саботаж, не упрямство и не лень, она приказала двум еврейкам бросить девочку на кучу мокрого гравия. Там ее кое-как усадили, подсыпав гравий под запрокинутую голову. Тело девочки, нежное и холеное, уже стало приобретать серый оттенок и безжизненно поникло, когда капо снова попыталась заставить девочку подняться. К вечеру на теле проступили сизые подтеки от ударов, и, прежде чем начальник оповестил свистком об окончании работы, девочка скончалась.
Если кто желает осмотреть лагерь в самом городе Освенциме, то ему – если у него здоровые ноги – лучше всего пристроиться с утра к колонне, которой велено таскать доски. Это смешанная польско-еврейская колонна. Причудливой погребальной процессией, длинная, печальная и однообразно серая, движется она между лагерями, перенося доски из склада в Освенциме ко вновь выстроенным баракам в Биркенау. Мимо будки часового на перекрестке, через короткий тоннель, прорезающий каменное здание (впоследствии там проложили рельсовый путь), оставляя слева женский лагерь и справа тогда еще не заселенные лагеря, движется по дороге шествие с досками. Возле обсаженной цветами Blockführerstube колонна сворачивает вправо и шагает по серо-белой аллее – по обе стороны ее через равные промежутки стоят бетонные столбы, ровные, одинаковые, густо усеянные белыми изоляторами. Не везде еще протянута колючая проволока и подключен ток, нагнувшись, можно вместе с досками проскользнуть под проволокой на территорию строящегося лагеря БIIд.
Когда взгляд твой повсюду натыкается на бараки, проволочные заграждения, строящиеся лагеря, мечта о бегстве перестает быть реальной, превращается в фикцию, способную вызвать лишь горькую улыбку сожаления. Портится осенняя погода, и иные мечты все чаще зарождаются во время работы в сердце окоченевшего от холода узника: он мечтает о теплом чистом одеяле, в которое можно было бы закутать продрогшее тело, возвратившись в лагерь, о работе на каком-нибудь складе, где крыша и стены защищают от дождя, мечтает о смене белья, о сухой обуви, о кружке горячего чая.
Капли воды еще дрожат на листьях, но ветер уже разогнал тучи и расчистил небо. Колонна возвращается с работы. После целого дня, проведенного под открытым небом, в нос ударяет зловоние лагеря. Отравленный воздух ощущается иногда уже за несколько километров, напоминая об открытых ямах-уборных, о смраде у больничных бараков, о специфическом дыхании крематориев. Ветер внезапными порывами нагоняет зловонные испарения и разносит их далеко вокруг. Со всех сторон, насколько хватает глаз, стекаются колонны, серыми змеями ползут по полевым дорогам, по зеленым тропинкам cреди лугов, по насыпям среди трясин. Это возвращаются с работы заключенные Освенцима. В объявшей землю предвечерней тишине идут они, неся на плечах умерших товарищей. Мужчин на работе гибнет значительно больше, чем женщин, – с ними здесь обращаются еще безжалостнее. Едва ли не каждую мужскую колонну замыкает печальное шествие – те же самые короткие носилки, на которых таскают гравий или камень, используются часто для переноса умерших. Иногда трупы везут на тачках. Часто видишь: скрипит и вязнет в мокром гравии тачка, ее с трудом толкает узник – верный товарищ умершего. С одного борта тачки безжизненно свисает голова убитого, с другой стороны раскачиваются от толчков его ноги. Когда нет носилок и тачек, заключенные несут умершего товарища вдвоем: один забрасывает себе на плечи его ноги, другой руки – и так они тащат изогнутое, безжизненное тело. В воротах оркестр громко играет немецкие марши, мелодии навсегда западают в сердце, неизменно вызывая в памяти картину шествия смерти.
К вечеру, когда узницы возвращаются с работы, женский лагерь выглядит совсем иначе, чем утром. Как будто днем здесь происходило нечто страшное и непонятное. На земле между бараками в разных позах лежат молодые женщины. Их тела посинели, лица искажены гримасой смерти, за почерневшими, раскрытыми губами – стиснутые зубы. Чтобы добраться до своего барака, нужно их обходить, перешагивать, перепрыгивать через них – такое множество тел лежит повсюду, преграждая дорогу. На заголенных, раздвинутых в предсмертной судороге ногах еще виден загар летних месяцев, проведенных на солнце, вдали от концентрационного лагеря.
На вечерней поверке опять бесконечно долго перегоняют тяжелобольных из барака в барак, выстраивают их, складывают умерших. Считают тех, кто еще жив, и тех, кому сегодняшний день принес освобождение. Вечерняя поверка начинается при
