– Ева хочет жить, – твердил он.

Разговор окончен.

Мы с медсестрой подготовились к реанимации. Элли не смотрела на меня. Я открыл набор, достал эпинефрин, атропин, бикарбонат и вазопрессин, выбрал подходящую эндотрахеальную трубку, ввел в нее стилет и несколько раз сжал небольшой баллон, чтобы проверить. Все было готово. Я достал большое стальное лезвие ларингоскопа, соединил его с рукояткой, раскрыл, чтобы убедиться, что лампочка горит. Лампочка горела.

Работая, я мысленно вспоминал ее анализ крови, чтобы понять, можно ли еще как-то оттянуть конец. Я постарался максимально снизить уровень калия. Я старался не думать о том, что все это значит и что я собираюсь сделать.

Я уже подошел к изголовью кровати, когда раздался стук в дверь.

Федор мгновенно подскочил к дверям, отдернул шторку.

В дверях стоял мужчина – вылитый Федор, только чуть помоложе, лет пятидесяти.

– Папа? Мы можем войти?

Федор посторонился и указал путь рукой. Мужчина обернулся и что-то тихо сказал.

Вошли остальные.

Женщина лет пятидесяти. Еще одна пара того же возраста – по-видимому, второй сын. Затем вошли тридцатилетние – четверо. За ними подростки и дети. Неожиданно палата заполнилась людьми. Я отступил, наблюдая за ними. Обычно к пациентам пускают не больше двух посетителей, но сегодняшняя ситуация была совсем необычной.

Все пришедшие входили, приближались к Еве и отступали к стенам, освобождая место для других.

– Ну? – спросил Федор, и на лице его отразилась еще более сильная тревога.

Все смотрели на дверь. Тот, кого ждала Ева, явно опаздывал, а ее время было уже на исходе.

И вот из-за угла вышел молодой человек лет двадцати пяти и направился к нам. В инвалидном кресле он вез молодую женщину – копию Евы, только на несколько десятилетий моложе. Она была бледна, но щеки ее пылали, а волосы растрепались во все стороны. На руках женщина держала новорожденного, закутанного в одеяльце из родильного отделения.

При виде младенца Федор пошатнулся, словно дуб, пораженный молнией. Он чуть было не упал, и ему пришлось крепко вцепиться в поручни кровати.

– Ева! – простонал он. – Ева! Ты сделала это! Она здесь!

Ева пошевелилась, и глаза ее медленно открылись.

Молодой отец подкатил кресло к кровати. Ева глядела перед собой. Я чувствовал, что она изо всех сил старается рассмотреть собравшихся. Потом выражение ее лица изменилось. Я понял, что она видит.

Приподнявшись на локтях, Ева смотрела на Федора. На лице ее отразилось изумление, словно она очнулась ото сна. Он шагнул вперед и чуть приподнял изголовье кровати. Монитор запищал – Ева села, и давление у нее упало. Я протянул руку, чтобы отключить сигнал. Меня охватило истинное благоговение – я оказался внутри поразительной сцены.

Ева протянула руки, тонкие и морщинистые, словно ветви облетевшего дерева, уже лишенного корней. Но не до конца. И этими руками она приняла свою правнучку.

Ева прижала ребенка к груди и что-то тихо произнесла по-русски.

Семь минут я был свидетелем того, как самый конец жизни встречается с самым ее началом, встречается лицом к лицу. Родственники фотографировали этот момент, но я знал, что фотографии не понадобятся. Никто из тех, кто стал свидетелем этого события, даже я, совершенно чужой человек, никогда его не забудет. Объятия. Слезы. Радость.

Несколько мгновений Ева сияла. Она сделала это. Она взяла правнучку на руки – сбылась ее мечта. Месяцы химиотерапии, пролежней, невыносимых болей в костях и безудержной рвоты забылись и унеслись прочь, как пыль на ветру.

Она дожила до момента, когда смогла благословить еще одно поколение своих потомков.

Она дожила до момента, когда смогла разделить первый рассвет с еще одним ребенком.

Она сделала это прямо перед финишной чертой.

А потом настало время.

Часы не остановились. Даже для этого.

Мы все это видели – и Ева это почувствовала.

Она передала малышку своей внучке. Родственники один за другим обнимали ее и прощались. Она целовала каждого в лоб и шептала последнее благословение по-русски.

Один за другим все покинули палату. Остались лишь Федор, Ева, Элли и я.

Он сидел рядом с ней. Этот огромный человек, человек-дуб, плакал. Тело его содрогалось от рыданий. Но в этом было и облегчение, и радость от того, что было в их жизни, и тихая печаль от того, что все подошло к концу.

Я поднялся, не в силах ничего сказать. Я был преисполнен почтения и уважения. Как же я ошибался насчет Федора. Насчет их брака. Но теперь я все понимал.

Федор и Ева говорили по-русски. Сам не знаю, как это получилось, но я все понимал. Она благодарила его, благодарила за то, что он подвел ее к последней черте. Его сила, его нежелание сдаться, его воля поддерживали ее, когда у нее самой уже не оставалось ни силы, ни воли.

Я отвернулся. Это был момент только для двоих.

Федор поцеловал жену в лоб и прошептал те же слова, какие она говорила остальным. Это было первое и последнее благословение. Потом он перевел взгляд на меня, и по его лицу я понял, что ей больше не нужна реанимация.

Он исполнил свое обещание – она знала, что так и будет. Теперь она могла уйти.

Ева откинулась на подушки и закрыла глаза в последний раз. Гримаса боли исчезла, сменившись тихим светом покоя.

И почти сразу же сердцебиение ее замедлилось. Сердце пропустило несколько ударов, и вот последний удар расправил крылья и улетел, оставив на мониторе прямую линию, такую же пустую, как и тело, которое Ева покинула.

Я потянулся и выключил монитор.

Федор сидел рядом с кроватью и смотрел в окно. Он все еще сжимал руку жены.

Дождь барабанил по стеклу.

Вдали над туманом поднимались горные вершины.

История Евы закончилась.

Швы

Разрез тянулся по внутренней стороне левого предплечья – рана обороны. Тугая белая повязка, наложенная в скорой помощи, еще прикрывала рану, но красные пятна подсказывали мне, что разрез прямой, длиной не менее пяти дюймов[6], а то и больше. Мое воображение нарисовало картину: женщина поднимает руку, защищаясь от нападающего.

Я представился и подошел к кровати.

– Что случилось?

Долорес Доминго смотрела прямо перед собой. Взгляд ее был так же пуст, как белая стена приемного покоя за спиной. Мы не двигались. Мне стало ясно, что здесь, со мной, только ее тело – а