Но всему свой срок.

– Что произошло? – спросил я.

Федор ухватился за спинку кровати и посмотрел на Еву.

– Я вернулся с работы и увидел, что она сидит на… – он нахмурился, словно подбирая английское слово. – На шезлонге. Я позвал: «Ева, Ева», но она не проснулась.

– Какой у нее рак?

Это слово было ему знакомо.

– Поджелудочная. Рак поджелудочной.

– Химия? – я жестом показал капельницу.

– Вчера.

Я кивнул, стараясь не выдать своих чувств. Это было ужасно. Если бы так поступил по отношению к больному животному ветеринар, его обвинили бы в жестоком обращении и лишили лицензии. Но наше общество порой считает, что чем дольше длится лечение, тем лучше.

Я посмотрел на Еву. Ей следовало находиться в хосписе. Честно говоря, ей вообще уже не следовало жить. Это преступление против нее, против природы, против самой вселенной.

Как Федор мог каждый день смотреть на нее и не видеть того, что вижу я?

– Давление критическое, док, – сказала Элли. – Систолическое шестьдесят четыре.

Она ввела в крохотную руку Евы иглу капельницы. Элли ждала, что я спрошу у Федора, настаивает ли он на реанимации. Если да, то нам понадобится больше помощников. Ева быстро слабела.

Я повернулся к Федору и указал на дверь.

– Давайте выйдем на минуту. С ней побудет Элли.

– Нет, – покачал головой он. – Я останусь здесь.

Я тяжело вздохнул. Спорить не имело смысла.

Словно желая настоять на своем, Федор обошел кровать и опустился на колени рядом с Евой. Он взял ее за руку – его пальцы были чуть ли не толще ее руки – и осторожно сжал.

– Ева, я здесь, с тобой.

Она не отвечала. Федор поднял глаза на меня, нахмурился и снова посмотрел на жену.

– Ева! – повторил он и добавил что-то по-русски.

Она застонала и съежилась от громкого звука.

– Не сдавайся! – он придвинулся ближе и произнес, то ли подбадривая, то ли угрожая. – Не сдавайся!

Мне следовало бы вызвать охрану и выставить его из палаты. Но я сдержался. У него было право находиться здесь. И я должен был уважать это право.

Я положил руку ему на плечо и осторожно потянул назад. Он отпустил руку жены и поднялся. Федор неотрывно смотрел на женщину, рассеянно поглаживая изуродованной рукой бороду.

Мы отошли в угол – больше ничего нельзя было сделать. Я отчаянно надеялся, что ошибаюсь, что он уже понял: Еву пора отпустить.

– Какой у нее план? – спросил я максимально деликатно.

Он пристально посмотрел на меня, пытаясь понять.

– О чем вы?

– Я говорю, что она в критическом состоянии. Она умирает.

Я многое мог сделать, чтобы выторговать для нее еще немного времени, но время это будет куплено дорогой ценой ее страданий и никому ничего не даст. Оно будет наполнено иглами, трубками, катетерами. Я мог подключить ее к ИВЛ, накачать лекарствами, чтобы поднять давление, ввести антибиотики и жидкость. Я мог делать много чего – по крайней мере, какое-то время. Современная медицина давала мне массу возможностей.

– Если у нее остановится сердце, хотела ли она, чтобы мы провели массаж и попытались его завести? – Я кинул взгляд на постель. Сестра принесла теплое одеяло и осторожно накрыла исхудавшее тело Евы.

– Вчера с ней было все нормально, – пробормотал Федор.

Конечно, ничего нормального не было, но я промолчал.

Мы стояли очень близко. Федор пристально смотрел на умирающую жену. В нем была такая крепость и сила, что становилось ясно: этот человек никогда не признает поражения. Но впервые за восемьдесят с лишним лет в своем нежелании идти на компромисс он столкнулся со столь же сильным противником. И результат этой борьбы лежал на кровати перед нами.

– Чего хочет Ева? – спросил я.

– Она хочет жить.

Зазвонил его телефон. К моему удивлению, он ответил и быстро заговорил по-русски. Потом он прижал телефон к груди, чтобы собеседник не слышал, и схватил меня за руку – сильно, до боли.

– Лучше ей не умирать. Не сегодня.

Я высвободил руку, страстно желая, чтобы он ушел. Удивительно, но самая неприятная часть моей работы – заставлять кого-то жить ради не желающих признать очевидное родственников.

– Вы понимаете? – Федор ждал ответа.

– Я сделаю все, что в моих силах.

Федор нахмурился, заговорил и тут же прервал фразу. Он приложил телефон к уху и отвернулся, словно больше меня не замечая. Я видел, как он выходит из комнаты, что-то громко говоря порусски.

Хотел бы я сказать вам, что не послушал его. Что отказался делать что-нибудь – только дал его жене морфин, чтобы ее лицо расслабилось, и покой, чтобы она могла уйти спокойно. Что я не похож на других врачей, которые поддались его угрозам.

Но я не могу.

Я тоже поддался его силе – в точности как Ева. Решение было принято, пришло время действовать.

Я повернулся к сестре.

– Установите центральный катетер, я вызову КТ. Попробуем двухфазную вентиляцию, если не выйдет, я ее интубирую.

Элли посмотрела на меня с отвращением и приступила к работе.

Я вскрыл упаковку пластин дефибриллятора и установил их на спине и груди Евы. Если сердце остановится, мы его заведем. Мы сделаем все, как хотел Федор.

Может быть, они были женаты пятьдесят лет, и она действительно этого хотела. Может быть, они обсуждали такую ситуацию, и Ева умоляла сделать все, чтобы продлить ее жизнь. А может быть, я просто не знаю их обстоятельств.

Я оглянулся. Федор все еще беседовал по телефону возле стойки. Он смотрел в окно, на пустую вертолетную площадку, и что-то быстро говорил по-русски. Судя по тону его голоса, он все больше раздражался. Это было отвратительно.

Я повернулся к Еве. Она не двигалась. Она лежала на боку с закрытыми глазами. Дыхание ее было таким же прерывистым, как раньше. Даже во сне лицо ее кривилось от боли и утомления. Я подошел к компьютеру и заказал для нее морфин – ей нужно было хоть несколько мгновений облегчения. Немного, но больше я ничего не мог сделать.

Я пробежался по показателям, чтобы понять, почему она не реагирует. Сахар в крови в норме, зрачки не сужены от передоза наркотиков, синяков от падения не видно, температура нормальная – просто жизнь ее подошла к концу. Я не знал, как назвать ее состояние иначе.

Я заказал литр физраствора. Сестра подвесила мешок на стойку и протянула мне трубку. Я повернул маленький белый колпачок, чтобы жидкость начала поступать. Когда я закончил, Ева застонала и открыла глаза. Она явно ничего не понимала.

– Я доктор Грин, – сказал