Когда Алексей Балабанов родился, его отец заканчивал юридический, мать доучивалась на медицинском, после поступила в ординатуру, потом писала кандидатскую диссертацию, а в тридцать пять защитила докторскую. «Я пошла работать, няньки какие-то были, – вспоминает она. – Одна три дня, три дня другая. Потом мне пришлось в год и восемь месяцев его отправить маме во Владивосток на год, потому что нас послали на целину работать – я была там участковым врачом на сельском лечебном участке». После возвращения семьи в Свердловск Алексей Балабанов пошел в детский сад. «Ребенок был общественный, – говорит его мама, – вырос в садике, потом – первый класс: повесили ключ на шею. Приходил из школы, звонил на работу: “Мама, я дома. Пойду погуляю”».

Летом Балабанова отправляли к украинским родственникам матери; семья деда, начальника станции, жила возле железной дороги; дед был страстным охотником и рыболовом. «Как только 25 мая кончается школа, Алешу – в самолет, – рассказывала Инга Александровна. – Или отец возил, или я. Сначала – в Одессу, где его встречали и везли в Измаил. Он все три месяца проводил там. А к первому сентября кто-то за ним ехал в отпуск – или я, или отец, или вместе. Все лето жил у бабушки, у родителей моих. Компания у него была хорошая – у меня же младший брат. Нас вообще четверо детей у мамы и двое еще приемных – большая семья была».

С летними поездками в Измаил связаны и первые литературные опыты Балабанова. «Русский и литературу преподавала учительница, с которой у него были плохие отношения, Ева Натановна, – вспоминала Инга Александровна. – Они не ладили, потому что Алешка говорит правду и имеет собственное мнение. Если он не согласен, он возьмет и скажет. Она его за это не любила, хотя ставила всегда четверки и пятерки. Он писал, между прочим, уже в десятом классе рассказы потихоньку, отцу показывал. Что-то вроде сценариев. Так вот, ехали мы из Измаила – целый день в Одессе, а самолет вечером улетал. Ходили на море купаться, а там проводили экскурсию в одесские катакомбы, в которых во время войны скрывались партизанские отряды. На Алешку это, видимо, произвело впечатление. И когда они в девятом или, может, в десятом классе сдавали сочинение “Как ты провел лето?”, он написал про эти катакомбы. И Ева Натановна, которая его терпеть не могла, вывесила <текст> в коридоре и сказала: “Надо писать так, как написал Алеша Балабанов. Это настоящее сочинение”».

Балабанов не раз говорил, что родители были слишком заняты, чтобы его воспитывать, подтверждает это и Инга Александровна, однако именно она настояла на том, чтобы он выучил иностранный язык. «Я очень часто ездила в командировки за границу, – говорит Инга Александровна. – Чувствуешь себя немного ущербно – с тобой разговаривают, ты слушаешь доклады, а языка не знаешь». Рядом с домом находилась школа № 2 с углубленным изучением иностранного языка; туда его и отдали, а в старших классах он занимался с частным преподавателем – коллега Инны Александровны была замужем за завучем школы, который вырос в англоязычном Шанхае, в семье русских эмигрантов.

Тот, кто учился в спецшколе

Несмотря на номенклатурных родителей и английскую спецшколу, Балабанов не считал себя мажором и удивлялся, когда об этом спрашивали: «Я в карты в подвалах играл, из рогатки стрелял». В одном из телевизионных интервью он вспоминает, как впервые убил воробья: выкопал ему могилку, поставил крест, сломал рогатку, а через неделю сделал новую и снова пошел в парк стрелять по воробьям». Ни мама, ни Горенбург, однако, версию Балабанова о его хулиганском детстве не подтверждают. «Рос он мальчиком спокойным, очень послушным, дисциплинированным, – говорила Инга Александровна. – Мне некогда было, я работала на двух работах, зарабатывать надо было деньги. Так что с ним никто не сюсюкался, никто с ним особенно не занимался. Читать начал очень рано. Он заболевал, я уходила на работу, оставляла его одного дома. Посажу на диван, стулья поставлю, горшок, телефон, книгу. Звоню периодически: “Алешенька, ты что делаешь?” – “Книжечку читаю”. С работы днем прибегу, накормлю его и снова на работу. В девять часов: “Алёша, спать”. Алёша шел, ложился. Никто его не укачивал, не убаюкивал. Раз спать, значит, спать. Раз кушать, значит, кушать. Он очень обязательный был, и при том всегда. Если сказал, что сделает или во столько-то придет – то уже однозначно. Его отец приучил, что нужно быть в жизни обязательным, честным человеком, никогда не врать. “Лучше скажи правду. Пусть она будет плохая, пусть тебе попадет за это”. И вот действительно, он всегда говорил правду. И потом, в своих картинах, душой он не кривил». Время их детства – шестидесятые – Евгений Горенбург считает лучшими годами в истории человечества: «Страна была объединена единым порывом, война закончилась, летали ракеты, звучали “Битлз” и “Хмуриться не надо, Лада”. В те годы, когда мы были детьми, еще сохранялась некая эстетика дворов, которая пришла к нам из 1940-х или 1930-х. Когда все друг друга знали, когда двери не закрывались, когда соседи ходили через балконы и все примерно были равны – что член райкома, что дворник, который жил в подвале. Леха вырос как раз в таком дворе. Везде была своя компания, в которую ты либо входил, либо не входил, а Леха входил. Он был нормальным парнем, не изгоем, не маменькиным сынком. Лидером, скажем, “молодежной преступной группировки” он, конечно, никогда не был, скорее все-таки пехотой. Школа у нас была действительно более элитарная, чем остальные. Поступали не все, поскольку английского языка тогда боялись. Что за тарабарское наречие? Но это, опять же, достаточно условно, поскольку у нас учились абсолютно социально различные группы – дети кочегаров, сторожей и дети интеллигенции».

В старших классах вместе с Горенбургом Балабанов организует музыкальный ансамбль. «Гитара, на которой я играл, числилась как школьный инвентарь, она очень дорогая была, чешская, – рассказывал он в 2006-м в интервью журналу «Эгоист Generation». – А я вскрыл ее отверткой. Поцарапал, испортил внешний вид. Эта история оказалась настолько серьезной, что родителей вызвали в школу: речь шла о моем отчислении». «До восьмого класса мы жили в параллельных мирах, – вспоминает Горенбург, – немножко антагонистических: он был из “А” класса,