Этот эпизод еще раз демонстрирует, что социальные контуры литературной биографии Бродского в СССР целиком определялись именно Комитетом государственной безопасности, которому – и в 1966–1968-м, и в 1970–1971 годах – принадлежало последнее слово в «издательских» сюжетах Бродского в Советском Союзе. Независимость и бескомпромиссность (не в последнюю очередь выражавшиеся во «всегдашнем брезгливом отношении к [С]оюзу писателей»[805]), которые отстаивал Бродский все эти годы, имели в свою очередь следствием неизменность принципиальной позиции государства по отношению к нему. «Государственная» точка зрения, выраженная еще в 1964 году в вопросе судьи Савельевой «Кто причислил вас к поэтам?», летом 1969-го была подтверждена официальным ответом властей на приглашение Бродского на Лондонский международный поэтический фестиваль – «такого поэта в России нет»[806].

Демонстрация Бродским летом 1970 года полного отсутствия предполагавшихся у него КГБ «основ вербовки» означала – очевидную и для самого Бродского – невозможность пересмотра государством этой позиции в будущем.

2

Ригоризм властей порождал ответную реакцию: к рубежу 1970-х Бродский пришел со сложившимся комплексом идей, заключавшихся в необходимости максимального отстранения от государства, как в смысле pro, так и в смысле contra – в неучастии в официальной литературной жизни и в игнорировании любой коллективной (не персональной) протестной активности. В поэтической форме эта позиция впервые была изложена в пародийной пасторали «Лесная идиллия» (1969–1970?)[807], герои которой принимают решение удалиться от современной жизни в «глушь лесную»:

Она: До свиданья, девки-козы,

        ворочайтеся в колхозы.

Он: До свидания, буренки,

        дайте мне побыть в сторонке.

Вместе: Хорошо принять лекарства

        от судьбы и государства!

<…>

Она: Мы уходим в глушь лесную.

        Брошу книжку записную.

Он: Удаляемся от света.

        Не увижу сельсовета.

Вместе: Что мы скажем честным людям?

             Что мы с ними жить не будем.

Внешне юмористическое изложение отражает, однако, вполне принципиальную программу:

С государством щей не сваришь.

Если сваришь – отберет.

Но чем дальше в лес, товарищ,

тем, товарищ, больше в рот.

Ни иконы, ни Бердяев,

ни журнал «За рубежом»

не спасут от негодяев,

пьющих нехотя Боржом.

<…>

Власти нету в чистом виде.

Фараону без раба

и тем паче – пирамиде

неизбежная труба.

<…>

В чем спасенье для России?

Повернуть к начальству «жэ».

Волки, мишки и косые

это сделали уже.

<…>

Бросим должность, бросим званья,

лицемерить и дрожать.

Не пора ль венцу созданья

лапы теплые пожать?[808]

Отказ быть, в позднейшей формулировке Бродского, как «рабом», так и «врагом» государства[809] лишает, по мысли поэта, государственную «пирамиду» («фараона») власти над индивидом, делая того свободным даже в условиях тирании («империи»)[810]. Наиболее полным выражением этой позиции – органически следующей из программы отказа как от сервилизма, так и от бунта против государства, заявленной ранее в стихотворении «Одной поэтессе», – явилось стихотворение «Письма римскому другу (Из Марциала)» (март 1972).

Сложившаяся исследовательская традиция ошибочно приписывает этому тексту «овидианскую» тему «изгнания» – в то время как речь в нем идет не о ссылке, а о добровольном удалении от столичной жизни в провинцию («Если выпало в империи родиться, / Лучше жить в глухой провинции у моря»). Упоминание римского поэта Марка Валерия Марциала (Бродский колебался относительно сохранения подзаголовка[811]) в смысле установления конкретного интертекста носит дезориентирующий характер, скорее имея функцию «историко-стилистического» маркера. Если уж использовать номинативные отсылки периода античности, то речь здесь можно вести о том, что Мандельштам называл «цинцинатством», а именно о сознательном социальном эскапизме, своего рода «внутренней эмиграции». 3 января 1936 года, отвечая на предложение жены «покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать», Мандельштам писал:

<…> Еще о Старом Крыме: чтоб не было уходом, бегством, «цинцинатством». Я не Плиний Младший и не Волошин. Объясни это кому нужно[812].

Символами «бегства» от «настоящего» выступают у Мандельштама удалившийся из Рима от дел в провинцию военачальник VI–V веков до нашей эры Луций Квинкций Цинциннат, римский писатель и адвокат I–II веков Плиний Младший, автор знаменитых писем с описаниями прелестей уединения на виллах в Лаврентиуме и Тускулуме, и Максимилиан Волошин, обитатель приморского Коктебеля, в условиях Гражданской войны в России декларировавший свою политическую нейтральность.

В отличие от Мандельштама, связывавшего в 1936–1938 годах все надежды на возвращение к литературной жизни с реинтеграцией в советское общество (и, в первую очередь, с установлением отношений с СП)[813], Бродский настаивает на противоположной позиции. Только самоизоляция от инфицированных разного рода пороками государственных структур/институций позволяет избежать связанных с полноценным участием в (советской) социальной жизни унижений («И от Цезаря далёко, и от вьюги. / Лебезить не нужно, трусить, торопиться»).

Написанные весной 1972 года «Письма римскому другу» в какой-то степени отражали реальный биографический опыт Бродского – к этому времени его поездки на берег Черного моря, в Ялту, Гурзуф и Коктебель, стали регулярными. С 1969 года он ежегодно гостит в ялтинском Доме творчества писателей имени А. П. Чехова – пансионате Литфонда СССР при СП. Поездки совершаются осенью или зимой:

Приехать к морю в несезон,

помимо матерьяльных выгод,

имеет тот еще резон,

что это – временный, но выход

за скобки года, из ворот

тюрьмы. Посмеиваясь криво,

пусть Время взяток не берёт —

Пространство, друг, сребролюбиво!

(С видом на море, 1969)

Как члену Литфонда, но не члену СП, Бродскому достаются не дефицитные летние путевки в Крым, а пользующиеся меньшим спросом «несезонные». Болезненная тема преференций членов СП проникает в его дружеские стихотворные послания:

Старик, как жаль, что ты не смог

сюда сорваться: тут шикарно.

Старик, ты поступил бездарно;

ты, грубо говоря, сапог.

Я, старый графоман, и то

сумел. А ты ведь член Союза;

Представь себе январь без груза

треуха, пиджака, пальто, —