Реакция на «Остановку в пустыне» в американской (в основном, славистической) печати разительно контрастировала с эмигрантской – академический мир с готовностью разделил авторскую установку (эксплицированную предисловием) на восприятие своего творчества по формуле, в свое время использованной в названии статьи С. Я. Парнок «Б. Пастернак и другие» (1924), где «союз „и“ в названии статьи имеет скорее всего разделительную семантику, что графически может быть выражено таким образом: „Б. Пастернак – и другие“»[775], акцентируя разницу между значением творчества имярека – и прочей современной ему поэзией.

Констатируя, что Бродский – «самый талантливый, оригинальный и независимый молодой <…> поэт, работающий сейчас в Советском Союзе»[776], рецензенты также отмечали:

В поэзии, созданной в России после смерти Сталина, двумя полюсами являются, с одной стороны, прозрачная простота Винокурова и, с другой, магические заклинания Вознесенского. Когда поэзия Винокурова теряет глубину, становясь плоской, она выглядит неубедительно, Вознесенский же слишком часто пускает фейерверки, ослепляющие, но не оставляющие глубокого впечатления. Только Иосиф Бродский, как кажется, способен успешно охватить в своей работе оба эти полюса сразу <…>[777].

Предисловие к сборнику не вызвало у американской аудитории никакой идиосинкразии[778], а самый авторитетный из писавших о книге Бродского авторов, профессор Принстонского университета Кларенс Браун, останавливался на нем отдельно, отмечая:

Все причастные [к изданию «Остановки в пустыне»] заслуживают поздравлений. Я намеренно включаю в этот список и подвергшегося жесткой критике в эмигрантской прессе анонима «Н. Н.», автора нестандартного [eccentric] предисловия, который если и является энтузиастом, то, по крайней мере, энтузиастом поэзии, а не холодной войны[779].

Последнее утверждение, с одной стороны, содержало – и небезосновательно – прямой упрек эмигрантским критикам в политической ангажированности их оценок, а с другой – сигнализировало о наличии среди западной общественности надежд, связанных с установлением связей с Советским Союзом поверх идеологических разногласий; в политических терминах эпохи это обозначалось как разрядка напряженности (detente) между странами, противостоящая холодной войне.

Рецепция «Остановки в пустыне» в США недвусмысленно продемонстрировала, что потенциально лояльной аудиторией Бродского является на Западе не эмиграция, парадоксальным образом смыкавшаяся в своем эстетическом консерватизме с советским литературным официозом[780] – для обоих поэзия Бродского, говоря словами Твардовского, «решительно не подходила», – но именно прогрессивные круги сторонников культурного диалога с СССР.

Неудивительно, что как раз представителям этой группы американских интеллектуалов предстояло сыграть значительную, если не решающую, роль на заключительном этапе построения Бродским своей литературной биографии в СССР.

Глава VIII. «Ностальгии не будет!»

1

Публикация «Остановки в пустыне» имела неожиданные последствия на родине поэта. Свидетельства друзей Бродского и несколько его собственных мемуарных реплик в интервью разных лет позволяют, как кажется, в предварительном порядке восстановить последовательность и логику событий.

После выхода «Остановки в пустыне»[781] Бродскому в Ленинграде поступило предложение вернуться к нереализованному проекту публикации поэтического сборника в издательстве «Советский писатель». Авторов этой исходившей от властей инициативы мы не знаем. Однако известно, что Бродский был приглашен в Смольный (Ленинградский обком КПСС) и был на приеме у заведующего отделом культуры Г. П. Александрова[782]. В этот период он также общается с заместителем первого секретаря Ленинградского отделения СП РСФСР (а с февраля 1971 года – первым секретарем) О. Н. Шестинским. Бродский подготавливает для издательства новую рукопись сборника стихотворений и предлагает поэту Глебу Семенову «взять на себя редактуру – и неофициальную, и официальную»[783]. Семенов соглашается и получает рукопись от автора[784]. Во время одного из посещений Бродским Шестинского в ленинградском Доме писателя в кабинете его «заместителя по хозяйственным делам»[785] происходит длительная[786] встреча Бродского с сотрудниками Комитета государственной безопасности, в ходе беседы ставящими вопрос об издании книги в зависимость от его готовности к сотрудничеству с органами. После разговора в Доме писателя сотрудник КГБ посещает Бродского у него дома[787].

Такова внешняя канва случившегося. Его содержательная интерпретация представляется следующей.

13 июля 1970 года секретарь Ленинградского обкома партии по вопросам идеологии (куда входила сфера культуры) З. М. Круглова (в ее подчинении находился Г. П. Александров) опубликовала в «Правде» «отчетную» статью о взаимодействии ленинградских партийных органов с местными деятелями литературы и искусства. Основной пафос текста, лишенного свойственной партийным идеологическим материалам агрессивности, сводился к утверждению о том, что «работа партийных организаций с творческой интеллигенцией тоже должна быть, если так можно выразиться, интеллигентной и творческой»[788] и что проходить она должна в рамках поиска «новых путей» взаимодействия с художниками. Нельзя исключить, что общение в Смольном с Бродским проходило в контексте апробации форм такого взаимодействия – подчеркнуто «аполитический» характер его вышедшей на Западе книги, предисловия к ней, а также холодный прием ее эмиграцией могли породить в контролирующих советскую литературу органах иллюзию возможности решения резонансной «проблемы Бродского» в выгодном для власти ключе.

Немаловажно, что все это происходило на фоне подготовки отставки первого секретаря Ленинградского обкома партии В. С. Толстикова (16 сентября 1970 года он был назначен послом СССР в Китае[789]). Скандальное «дело Бродского» было в 1964–1965 годах одной из точек расхождения ленинградских властей (и лично Толстикова), настаивавших на обоснованности осуждения поэта, с московскими инстанциями, добивавшимися изменения приговора. После возвращения Бродского из ссылки его «вопрос» также нельзя было считать решенным – в силу продолжающейся на фоне растущей международной известности поэта неопределенности, с точки зрения властей, его положения в советской литературе. Как вспоминал О. Н. Шестинский, несомненно, транслируя тогдашний (рубежа 1970-х) взгляд ленинградских партийных функционеров на фигуру Бродского: «Бродского почти никто не читал, не знал его поэзии, а разговоров по городу ходило много»[790]. В логике ленинградской бюрократии смена партийного начальства в городе давала – в рамках «интеллигентного» подхода к творческим работникам, декларированного Кругловой в «Правде», и ликвидации ассоциирующихся с наследием Толстикова «проблем» – шанс на «нормализацию» ситуации с Бродским.

В свою очередь, с точки зрения КГБ СССР, несомненно контролировавшего процесс взаимодействия Бродского с советскими партийными и литературными инстанциями, в новой ситуации применительно к поэту появилась, говоря профессиональным языком советской контрразведки, «основа вербовки» – то есть «объективные предпосылки, побуждающие вербуемого пойти на секретное сотрудничество с органами контрразведки»[791]. Из трех