И он побежал, сшибая кроссовками шляпки зонтика пестрого, тараня грудью подлесок. Дважды падал, споткнувшись о забытые лесорубами колоды, потом, оступившись, шлепнулся в кабанью лежку. Хорошо, что ее хозяин временно отсутствовал. А в раскаленном мозгу пульсировало дурацкое: «Москва-Воронеж — хрен догонишь!»

Впрочем, смысл в этой, выплывшей из сопливого детства, фразе имелся. Преследуемый и преследователь — две большие разницы. Первым движет подогреваемый жаждой отмщения охотничий азарт, а у второго на кону все. И поэтому он способен совершить то, что не под силу преследователю. В частности, вскарабкаться без альпинистского снаряжения на скальную гряду, которая сейчас тянется по правую руку беглого солдата.

По прикидкам, Иван давно оторвался от погони. Преследователи наверняка считают, что он вооружен автоматом и парочкой гранат. Поэтому пойдут крадущимся шагом, готовые пасть ниц при первой же очереди. Однако успокоение не приходило. Пойменный лес сделался совсем узким, слева, в просветах между дубами-патриархами, уже просвечивали пологие холмы, где терпеливые снайперы караулили добычу.

Только Ивана сейчас больше тревожило другое. Как дикий зверь, он нутром чувствовал главную опасность. И даже готов был поклясться, что слышит дыхание притаившихся впереди разведчиков хриплоголосого.

Но те, кто охотился на беглого солдата, не учли одного — дичайшего прилива сил, которые появляются у загнанного в угол живого существа. А посему едва ли держали под прицелом неодолимую, по мнению егеря, скальную гряду.

Ивану еще не приходилось вскарабкиваться на вертикально поставленные утесы. Самая высокая точка возле хутора бабушки Любы — курган с геодезической вышкой на маковке, который вплоть до потревоженного плугом основания летом облит ягодами земляники. Однако хуторская детвора стороной обходила рукотворную горушку. В ветреный день ржавая вышка издавала звуки, которые напоминали плач потерявшейся души.

Дома, в селе, где родился Иван, вообще не имелось никаких выдающихся над солончаковой степью мест. Ведь не отнесешь же к ним горбатую плотину пруда за околицей? Только устроишься в санках, а горушка уже кончилась. Впрочем, выпавший ночью снежок редко задерживается на горбатой плотине. Ближе к полудню его без остатка съедали наползавшие с лиманов мохнатые туманы.

Обследовав взглядом гряду, остановил выбор на утесе бурого цвета. Когда-то, миллионы лет назад, он представлял собой звонкий монолит, однако сейчас больше смахивал на лицо старого пьянчужки.

Неряшливые складки, разбежавшиеся склеротическими жилками трещины, выпавшие из десен и теперь валяющихся внизу булыги.

Первые метры дались легко. Облегченное голодом тело не мешало брать уступ за уступом. Так, помалу, добрался до карниза, такого широкого, что можно присесть и оглядеться.

Но главное — от карниза вверх вела цепочка вбитых в скальную породу ржавых штырей с кольцами. И хотя цепочка обрывалась в полутора метрах от вершины, стало тепло от мысли, что этот путь уже пройден другими.

Конечно, тренировавшихся здесь скалолазов страховала продетая сквозь кольца веревка, и обуты они были не в кроссовки с чужой ноги, а в специальные ботинки. Однако Иван почувствовал что-то вроде превосходства над ними. Альпинисты покоряли утес ради малой дозы адреналина, а он спасает собственную шкуру.

Только человек не Господь, он способен лишь предполагать. Да и откуда Ивану знать, что на последнем, ведущем к вершине утеса карнизе отдыхает желтобрюхий полоз. Такой же громадный, как и принявший родимое пятно на щеке школьного учителя за мышку его собрат.

У тех, кто сталкивается нос к носу на узкой тропе, всегда есть выбор. Либо уступить дорогу, либо вместе свалиться в пропасть.

— Послушай, дурачок, — как можно ласковее молвил беглый солдат, — зачем тебе кусать то, что не поместится в брюхе? Ползи в свою норку с миром, не дай сбыться проклятию взводного…

Однако полоз лишь слегка приподнял похожую на булыжник голову. То ли собрался ответить человеку, то ли просто ждал, когда тот наконец чихнет.

А над утесом по ниспадающей кружился вран. Наверное, уже предвкушал трапезу из двух блюд, а может, вел учет падали, которой людишки засеяли хлебные нивы и отлоги горного кряжа.

Молитва

Вырытая в стенке бокового ответвления траншеи нора не самое подходящее место, чтобы творить молитву. Поэтому Егор выбрался наружу, встал на колени и, всякий раз задевая локтем правой руки прислоненный к стенке карабин, осенил себя крестом:

— Господи, да освятится имя твое…

На второй фразе Егор споткнулся. Но не потому, что забыл слова. Запамятовать можно только то, что знаешь. А он знал только эти две строчки. И ни одной больше.

Впрочем, это не мешало общаться с Господом, который Егору виделся то смиренным старичком с пасеки, то суровым владыкой земли и неба, своими словами. Правда, делал это тайком, ни разу не перекрестил лба при посторонних.

И не пускал в молитву тех, кто был ему неприятен. В первую очередь — жену Людмилку, которая ухитрялась наставлять рога не только мужу, но и любовникам, в том числе прямому начальнику Егора — красавцу лесничему.

Упоминал в молитве всех, не деля на живых и отошедших в мир иной.

Дочь Аленку, такую же бледную тихоню, как и сам, с глазами цвета воды в светлой кринице, родителей, женщину, перед которой чувствовал себя виноватым безмерно, друзей-товарищей. А Людмилку нет.

Худого ей, конечно, не желал, все-таки мать его ребенка, но и заступничества небес для нее не просил, все оставив на волю Божью. А после очередной измены дал зарок — даже пальцем не прикасаться к Людмилке. Обнимать неверную все равно, что доедать хлеб, на котором оставили отпечаток чужие зубы.

Наверное, проще было развестись. Однако Людмилка пригрозила, что в таком случае не позволит видеться с дочерью. И даже намекнула, что у лесничего брат районный прокурор, а уж он постарается направить дело по нужному руслу.

Словом, Егор так и не ушел к той женщине, чье имя теперь вызывало чувство острой вины. И вина эта тем горше, что ее нельзя исправить даже при большом желании. Оставалось лишь просить Господа, чтобы душе новопреставленной рабы отвели на небесах уголок, где сквозняков поменьше и куда нет хода обидчикам.

После смерти той женщины жизнь вообще покатилась по буеракам и кочкам. Людмилка окончательно сорвалась с цепи, в лесничестве, где Егор числился бензопильщиком, зарплату стали выдавать древесиной и вдобавок ко всему грянула великая смута.

Ввязываться в драчку не планировал. Война гражданская, или какая другая, по убеждению Егора, все одно бандитская разборка. Только с широким привлечением народных масс. Но после очередного упрека Людмилки: «Получаешь зарплату трухлявыми дровами, вот и грызи их за обедом и ужином» — сорвался. Съездил в военкомат, где набирали