ринулся с борта пристани в воду: с большим усилием ему удалось схватить за волосы тонущего, второй еще кой-как плыл к берегу, где уже стоял страшно взволнованный, побагровевший отец. Пловцов наконец выловили из воды, отец, ни говоря ни слова, схватил того, который едва не попал под колеса парохода, нашлепал его, сгреб второго за мокрые волосы и тоже наподдавал как следует. Мальчишки даже не рвались, чтобы убежать от порки и не плакали. А пароход уже торопил пассажиров, подавая отвальные гудки. Отец погрозил сыновьям узловато мощным кулаком и что-то крикнув, побежал на пристань, чтобы не отстать от своей команды. Что и говорить: попрощался отец с сыновьями. Не знаю, вернулся ли он живым после войны. И мальчишек этих я больше не встречал. Мать только сказала мне, когда пароход отвалил от пристани: «Вот видишь, как плохо бывает, когда не слушаются родителей. Ты еще мал, но не забывай такого...» А ведь я хорошо уже знал, что среди моих дружков не было ни дураков, ни калек, ни дебилов, как теперь называют всяких недоумков, да и запойных пьяниц на все село было не больше десятка. Честная любовь к ремеслу, к делу — это главное, что составляло их жизнь. А что касалось отшлепать сына, либо непослушную дочь — греха в том никто не видел.

 

* * *

 

В 1922 году на пасхальной неделе, когда с утра и до вечера церковные колокола игриво серебряным перезвоном услаждали юринских обывателей, мы с двоюродным братом Алексеем отправились в Отарное болото за березовыми удилищами. Долго искали подходящие по нашему разумению лесники, и попались они нам только в конце болота, у «Самсоновой мельницы». Остановились, чтобы получше присмотреться и вдруг с кочки, обросшей мелким кустарником, с тревожным криком выскочила дикая утка. Мы подбежали к кустарнику и увидели в прошлогодней пожелтевшей траве на сухой кочке гнездо, а в нем до десятка утиных яиц. Конечно, утиные гнезда и даже выводки пушистых утят нам и раньше доводилось находить, но никогда и мысли не было, чтобы разорить гнездо или отнять у матери ее выводок. А тут... будто бес попутал. Не споря друг с другом, мы решили воспользоваться находкой: взять эти яйца, принести домой и подложить под курицу-клохтушку, чтобы она высидела утят, а из них, когда подрастут, получить хорошую подсадную крякву, с какими каждую весну охотились юринские ружейники. Впрочем, какая конечная цель этой варварской затеи, мы и сами не могли бы ответить более вразумительно хотя бы потому, что мы еще не были охотниками и не имели ружей.

Уложив в фуражку яйца, забыв про удилища, мы, окрыленные безумной идеей, помчались домой. Утка, прямо-таки с истерически тревожным криком, охрипшим от горя, чуть не над нашими головами летела почти до самого дома. Мы рассказали родителям и, не мешкая принялись искать курицу-клохтушку. Обежали все соседние подворья — клохтушки ни у кого не было, курицы пока только откладывали яйца и, кажется, ни одна из них, как по тайному птичьему сговору не собиралась клохтать.

Наши отцы с молчаливой озабоченностью следили за бестолковой суетой своих чад. Начинало смеркаться, умолкли церковные колокола, притихли улицы, а курицы-наседки увы... И тогда мой отец, сердито нахмурив брови, сказал:

— Ну вот что, охотники сопливые, сейчас же, пока не стряслось большой беды, бегите туда, где вы разорили гнездо и украли у беззащитной птицы ее кладку. Положите яички на место, и сделайте все как было.

— Но ведь уже смеркается, а туда далеко, может, еще найдем клушку, — сказал Алексей.

— Ничего, наперед умнее будете.

— От людей стыдно, от Бога еще стыднее — в такой Великий праздник, — вмешался дядя Федор. Вручил нам холстовую сумку с какой-то мягкой подстилкой внутри. Это, чтобы не раздавить. В школе, чай, учат вас, оболтусов, что можно, а чего нельзя. Или до вас не доходит?..

На место к «Самсоновой мельнице» мы прибежали, когда уже солнце опустилось глубоко в лесные заросли, а на безгранично аспидном небосводе появился золотистый серпик молодого месяца. Гнездо в кустах мы нашли без труда, нам показалось, что оно все еще хранило слабое тепло, но утки в нем не было. Крупные пестрые яички, словно осыпанные веснушками, мы осторожно сложили в гнездо и молча покинули кочку, торчащую среди болотистых зарослей, думая и осуждая себя и свой поступок.

Рано утром на следующий день, не уговариваясь и не советуясь с родителями, мы опять побежали к Старому болоту, осторожно, как воришки, пробрались к гнезду — ни яиц, ни утки там не было. Алексей, передохнув, заметил: «Лиса, поди, сожрала кладку вместе с уткой...»

Но я так не думал: если бы съела лиса или другой хищный зверь, на кочке остались бы какие-то следы разорения: яичная скорлупа, например, перо да гнездо было бы все истерзано. Нет, Олька, утка-мать нашла другое место, во рту перетаскала туда всю кладку и устроила новое гнездо. Согласен? Интересную книжку я недавно прочитал: «Сетон-Томпсона», не оторвешься...

Алексей не возражал. Домой мы возвращались с тонкими уловистыми удилищами и в радостном настроении: проступок, необдуманно совершенный нами, остался позади и более уже не преследовал нас. Хотя мы не могли утверждать, что все кончилось, именно так, как предполагали мы, благополучно. Однако этот случай научил нас не вмешиваться так грубо и безответственно в тайную жизнь природы, данную, может, самим Богом, как утверждают родители.

 

* * *

 

Пожалуй, не только я, но и все мои дружки, не смогли бы точно ответить, отчего безграмотные деревенские, особенно быковские мужики, куда бы и по каким важным делам они не направлялись, проходя мимо безалаберно шумной ребячьей ватаги, почему-то молча кланялись и почтительно приподнимали над головами старомодные картузы. Что это, крестьянское воспитание? Может быть...

Наши родители не превращали свои слова в красивые, сладко звучащие лозунги, они своим житейским опытом, а то и жизнью предков своих терпеливо, а когда-то и жестоко влияли на безумие своих потомков. Однако свободы и даже вольности нам хватало более чем достаточно: не было постоянных опекунов, нянек, которые болезненно бы суетились и вздрагивали на каждый произвольный чих. Уже на Пасхе, когда в понизях лежал еще снег, мы выбирали солнечные полянки и босиком играли в бабки (в козны); когда отступала полая вода, целыми днями, мокрые по шею бродили в грязных баклушах, вылавливая заблудившуюся рыбешку. До глубокой осени, чуть не до заморозков бегали босиком и ноги не зябли; за лето на них побывало десятки больших