Лощеный официант подал офицеру наполненную рюмку. Тот рванул ворот шинели и отвел рукой выпивку.

– Квасу мне. Холодного, – тихо произнес Поливанов. К нему нетвердой походкой приблизился генерал, но четко и громко, чтобы все слышали, произнес:

– Полковник, благодарю за службу! Вы честно выполнили свой долг, и будете представлены к награде!

Полковник привстал с дивана. Подняться во весь рост у него не было сил.

– Какой долг? Я не присягал стрелять в безоружных людей…

Генерал-губернатор резко ответил:

– Не забывайтесь, полковник! Вы стреляли в государственных преступников, во врагов внутренних, – отыскав глазами адъютанта, тихо приказал: – Передайте по команде: пусть подают мой поезд на заводскую ветку. Через час уезжаем. И ещё: бывший начальник охраны пусть добирается самостоятельно. Хоть пешком! Поручик Седых возглавит охрану.

Богданович слово сдержал. Через некоторое время на груди полковника Поливанова заблестела звезда ордена Святой Анны, всякий раз напоминая ему о тяжком преступлении. А потом Мокшанский полк будет брошен на русско-японскую войну. В тяжелейших боях под Мукденом командир полка не станет прятаться за спины солдат и, будучи тяжело раненным, попросит однополчан похоронить его рядом с братской могилой рабочих, расстрелянных им при выполнении приказа…

В те тяжелые и позорные для командования Русской армии дни скромный капельмейстер полка Илья Шатров воодушевлял солдат в жестоких схватках игрой своего оркестра, а иногда менял дирижерскую палочку на винтовку. Вернувшись домой, он написал скорбный вальс «Мокшанский полк на сопках Манчжурии», прозвучавший впервые в театре Екатеринбурга.

Николая Модестовича из оцепенения вывело движение на площади. Перешагивая через убитых и раненных, вместе с окружным начальником и управителем завода, в сопровождении личной охраны, уфимский генерал-губернатор проследовал мимо арсенала в завод, к запасной ветке, где стоял специальный поезд. Возле ступенек распрощались.

– Продолжайте начатое, – проговорил генерал, – они теперь боятся вас, Зосима Петрович!

Не прошло и двух месяцев, как в мае в уфимском саду шестью выстрелами из револьвера генерал-губернатор был убит рабочим-народником Дулебовым…

Фактически брошенные властями, все как по команде, молча начали покидать дом горного начальника. Потрясенные случившимся, ожидающие заслуженного возмездия, чувствуя свою вину, ещё недавно важные и надутые, они молча, почти бегом удалялись от площади – экипажей не вызывали – к центру города.

Николай Модестович вышел вместе с ними, но домой не пошел. А по площади по чьей-то команде хмурые музыканты собирали убитых. За руки и за ноги они волокли их в проем распахнутых ворот арсенала и во дворе, как дрова, складывали их на снег.

Посреди торопливой суеты внимание инженера привлекла одиноко стоящая детская фигурка. Он бросился к ребенку.

Одновременно с противоположной стороны спешили две мужские фигуры, полузасыпанные снегом – недавно прошел сильный кратковременный снегопад. Близь ребенка фигуры встретились с Николаем Модестовичем – то были Степан с другом Геннадием. Молча поздоровались.

– Глянь-ка, мальчонка, – изумленно проговорил Степан, разглядывая крохотный свёрток, состоящий из тулупчика, закрывающего обувку, и шали на голове, концы которой были пропущены под мышками и завязаны на спине.

– Вроде бы девчушка, – возразил друг Степана. – Не зацепило ли её? Крови как будто не видно, но озябла совсем.

– Как тебя зовут? – спросил Векшин, и узнал своего будущего зятя. Ребенок заплакал.

– Меня Стюркой зовут. К тятьке хочу!

Геннадий расстегнул полушубок, присел на корточки, прижал девочку к своей груди.

– Не плачь, Настенька, найдется твой тятька, а мамка где?

– Тятька вон лежит. Спит. Мамка дома, хворая…

– Вы, молодежь, откуда взялись? – спросил Николай Модестович, оглядывая площадь, на которую въезжала лошадь, запряженная в сани-розвальни.

– Не пробились мы к крыльцу. Возле стены Арсенала стояли. А как стрелять начали – жуть взяла, – ответил Степан.

– Любого возьмет, тут и в штаны наложишь, – мрачно сказал Геннадий. – По живым ведь…

Степан с Николаем Модестовичем подошли к распростертому на земле мужчине. Инженер приложил ухо к его груди.

– Чуть стучит, вроде живой. Крови-то, крови! Вся штанина мокрая… – он велел вознице остановиться. Тот не сопротивлялся, увидев человека в форме горного инженера. Перекрестившись на кресты собора, он со слезами на глазах спрашивал:

– Это чё такое, барин, чё такое? Почто Он не схватил их за руку, не остановил?

– Помоги стрелянного на сани погрузить, – грубо произнес Степан, – а то пока лясы точим, он может окочуриться. Он-то всё видит, да не скоро скажет! Но скажет…

– Надо срочно его доставить в заводской госпиталь, – попросил инженер, – я провожу.

– Господи, наш енто парень! – воскликнул возница, признав раненого. – Мы с ним, Иваном-то Липовым, вместе робили на обрубке литья, пока мне ногу не зацепило. Надо бы ребетенка к матери…

– А куда отправить-то? – спросили парни.

– Видишь, избенки притулились к Косотур-горе, за угольным складом? Улочка в един ряд. Третья от угла стало быть… Довезти бы Ивана. Ну, давай, родимая, – тронул возница пегую лошадь. – Знать бы, где упасть – сенца подбросил…

Парни без труда отыскали улочку на правом берегу реки Ай. По пути разговаривая с Настенькой, узнали, что её «тятька на заводе железки рубит, а мамка скоро братика купит». Наконец она, намаявшись, уснула.

Несли её попеременно – то один, то другой – эх, санки бы! – девочка хоть и невелика, но одежка на ней зимняя – кое-что весит.

Подошли, как рассказывал возница, к третьему от угла аккуратному бревенчатому флигельку. Ставни покрашены охрой. У распахнутых ворот – женщина, на лице пятна, будто от загара, лет тридцати, в плюшевой темной жакетке и полушалке на голове. Подойдя к ней, тревожно смотрящей в начало улицы, Степан опустил Настеньку на ноги. Та бросилась к матери с криком «мама-мама» и, запутавшись ногами в тулупчике, упала и заплакала. Мать радостно запричитала, помогла ей подняться, хотела взять на руки, но не смогла, мешал слишком выпяченный живот. Спросила ребят:

– Где вы её подобрали?

– Сразу и не скажешь, – не ожидая вопроса, проговорил Степан.

Чуя неладное, мать спросила у дочки:

– Стюрка, тятенька где?

– Там, – неопределенно качнула головой девочка. – Спит…

– Нет, вовсе не спит, – возразил Геннадий. Ему хотелось пояснить, рассказать о страшной беде, случившейся на площади, но мать девочки, измученная ожиданием и тревогой за родных, неожиданно разразилась громкой бранью в адрес мужа:

– Паскуда, лихоманка его забери! Наклюкался и завалился – ему трава не расти! – Она зарыдала. – Ребенок с утра не жрамши, я извелась вся, дожидаючи. Варнак, как встренется с дружками-зимогорами, так монопольку жрать… Айда, доченька, в избу, покормлю тебя.

Обескураженные парни