– Ты чё разоралась? Лопнешь от злости и выкидаша уронишь. Ты, тетка, сперва выслушай.

– Нашел тетку, племяш сопливый…

– Вот баба, слово молвить не дает, – проговорил раздраженно Степан. – Её мужик в больнице, она его костерит почем зря. Никак наговориться не может…

– Как в больнице? Что с ним стряслось, зарезали? Шаромыг-то в городе столь развелось, – она закрыла глаза ладонью, её трясло.

В это время Настенька деловито наливала из кружки в глиняную чашку молоко. Степан спросил у девочки:

– Как твою мамку зовут?

– Малуся, – ответила она.

А Геннадий проговорил, зачерпнув из кадушки ковшом холодной воды:

– Не зарезали. В его стреляли… Там, на площади многих постреляли…

Марья глухо охнула и медленно сползла с лавки на пол. Потом завыла протяжно и громко по-бабьи, как плачут по покойнику:

– Родимый ты мой! Да на кого ты меня оставил? Да как буду теперь жить с малыми детушками? Прости мою душу грешную да непутевую. Оговорила тебя я, ославила…

В избу торопливо вошла, услышав вой и шум, соседка. Увидев, как два парня приводят в чувство Марью, перекрестилась на икону в углу, коротко спросила:

– Чё у вас тут, помер кто? – и пройдя к посудной полке, что над залавком, быстро отыскала на ней бутылку с нашатырем. Склонилась над Марьей подставила горлышко к одной, затем к другой ноздре. Марья вздрогнула и открыла глаза. – Слава тебе, очухалась. Кто вы такие, молодежь? – спросила у парней.

Ребята наперебой стали рассказывать о том, что случилось на площади. О том, как нашли Настеньку возле отца. Он живой и только ранетый. Вроде в ногу. Его повезли на санях в заводской госпиталь.– Ну как же, ему там радёшеньки, – засомневалась соседка, – там одних начальничков принимают…

– Примут. Важный инженер с завода с ним поехал.

– Ну дай-то Бог, дай Бог !

Чуть успокоившись, Марья, держась за лавку, встала на ноги. Медленно бредя по избе, начала что-то укладывать в корзинку.

– Гляньте на неё, собралась куды-то, возмутилась вдруг соседка. – Рехнулась вовсе! Бабе надо вот-вот рожать, а она на ночь глядя шанежки в корзинку собрала. Ну, тяжело ему, больно. А знаешь, где он лежит, и кто тебя пустит? Настеньку на кого оставляешь, она такое перенесла. Не пу-ущу тебя никуда!

Соседку поддержали ребята.

– Ты, Марья, не дури! Не резон тебе никуда ходить. Утром всё разузнаем и к тебе заглянем.

Они, распрощавшись, ушли.

В пятницу прибыл из Кундравинской станицы полуэскадрон казаков. Хватали на улицах без разбору людей и отводили в жандармерию. Город притих и опустел. Находились смельчаки, озирались и торопливо бежали в лавки за продуктами, запасались монополькой для поминок, общались со знакомыми и родственниками. Обсуждали, со слезами на глазах, жуткое событие. По городу с необычайной быстротой понеслись слухи. Одни говорили, что убили больше шестидесяти рабочих, и несколько сотен было ранено. Другие говорили, что раненых добивали полицейские, а третьи – убитых топили в проруби… Те, кто не дождался дома кормильцев, были в полном неведении. А к заводу не пройдешь…

В тот страшный день Степан с Геннадием, покинув Заайскую, пересекли дорогу, что вела на Береговую Ветлугу, и спустились на лед пруда. Пробираясь по глубокому снегу, вышли на торную тропку, и глухими переулками пробрались в Демидовку. Редкое окно в домах светилось, хотя темнота наступила недавно. Преодолевая тягостное молчание, Степан тихо сказал:

– Огонь вздули. Не бойся…

– Слуги сатаны, должно, там живут, вот и не трусят, – ответил Геннадий.

В доме Сафрона Савельича – дяди Геннадия, у которого квартировали друзья, они к обоюдному огорчению застали только Касьяна и тетку Ульяну. На осторожный стук Касьян отпер им дверь и бросился тискать пришедших.

– Живы? А мы уж не знали, что подумать, – Касьян заплакал. – Тут днем заходил один, поведал нам о беде на площади. Жутко стало мне: тебя, Генша, нету, Степана – нету, Савельича с утра нету, тетка Ульяна слегла, а мне хоть в прорубь, в бучило…

– Нету дяди Софрона? – с тревогой спросил Геннадий.

– Нету цельный день, – сквозь рыдания ответил Касьян.

Степан с Геннадием заговорщически переглянулись.

– Значит, в больнице он, – неуверенно проговорил Степан, обманывая себя и братьев. Подошли к тетке Ульяне, пытаясь успокоить её.

В пятницу в три часа по полудни глава Городской управы приехал домой к Управителю завода. Время не ждало, и Марк Осипович, усевшись в кресло, без лишних предисловий «взял быка за рога».

– Витовт Александрович, у нас с вами в запасе только одна ночь. По христианским канонам, – мы же не басурмане какие – усопших полагается завтра предать земле.

– Живые ни канонов, ни законов не соблюли, так какие каноны, с вашего позволения, мы должны соблюдать? – возразил управитель завода.

– Господь с вами, Витовт Александрович, город парализован. Чего мы ждем? Ждем, когда рабочие оправятся от потрясения и разнесут нас вместе с заводом в пух и прах? Боюсь, чтобы не возникла новая пугачевщина…

– Обижаете, Марк Осипович, – перебил, наливая в рюмки коньяк, управитель завода.

– Подобные мысли одолевают и меня. Хотелось посоветоваться с Зосимой Петровичем, но сказали «нет дома». Скорее всего, по округу поехал. Есть данные, на остальных заводах в округе не все спокойно… – мрачно заключил управитель завода. – Губернатор ускакал – с него взятки гладки, а Зосима Петрович переживает. Он человек душевный и деликатный. Нашему рабочему палка нужна, но её, как видно, перегнули…

– Не согнут, так сломают – это по-русски. Скажите, сколько сломали, – спросил глава Управы.

– Шестьдесят девять душ, – неистово крестясь, грустно ответил управитель завода, – да раненых сотни за полторы. Всех еще не учли – возможно, по избам прячутся… По больницам и баракам – проще выявить… Сможете вы, Марк Осипович, в течение часа собрать Городскую Управу?

– Попытаюсь, но необходимо снять оцепление в Косотурске, кроме завода и Арсенала, разумеется…

– Я это и имел в виду. С помощью городских властей и администрации завода, не разводя проволочек и дебатов, решить все, что связано с похоронами. Нужно успокоить людей, показать нашу заботу о них. Сам я немедленно свяжусь с его преосвященством настоятелем Свято-Троицкого собора, и прибуду в Управу. Затем, как говорят военные, по тревоге, вызываю рабочих цехов, и сколачиваем похоронную команду. Ночь длинная, надеюсь, успеем.

В субботу поутру, в день похорон жителей Косотурска разбудил звон главного колокола на звоннице собора. Его размеренный голос звал и надрывал души оскорбленных и униженных людей. Наскоро перекусив, одевшись потеплей, низко склонив головы, изредка переговариваясь, шли к площади.

Скорбел небосвод. Сеял мелкий дождь вперемежку со снегом, словно стыдясь, закрывая не до