Я из-за ранения в ногу и слабости начинаю отставать. Прилагаю все усилия, чтобы уйти из хвоста колонны, но почти все время оказываюсь позади. И рядом со мной, за моей спиной, разыгрываются человеческие трагедии.

Первой жертвой стал пожилой солдат, босой, с забинтованной головой и рукой на перевязи. На первом километре он сбросил шинель, надетую до этого внакидку, и, тяжело дыша, спотыкаясь, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный, брел еще с полкилометра. Когда он упал, потеряв сознание, ничком в пыль и грянул позади винтовочный выстрел, мы, отстающие, поняли, что нас ожидает, если у нас не станет сил.

Идущим позади было страшно тяжело идти еще и потому, что приходилось временами бегом догонять тех, кто шел впереди.

Наша колонна, если бы на нее можно было посмотреть сверху, была похожа на громадную темно-серую ползущую гусеницу, вначале она вытягивалась, вынося вперед голову, потом подтягивала к голове одно за другим свои кольца. Но, в отличие от настоящей гусеницы, голова которой останавливается и, когда кольца подтягиваются, у нашей колонны голова все время продолжала свое движение вперед. Эти вынужденные рывки бегом страшно изматывали силы. Обычно выстрелы гремели позади колонны как раз в тот момент, когда кому-либо из отстающих уже не хватало сил преодолеть бегом очередной разрыв.

С каким отчаянием, с какой предсмертной тоской, ожидая выстрела в затылок, смотрел он тогда на спины товарищей, убегающих в пелену желто-серой пыли!..

Двое молодых солдат уже второй день помогали идти моему израненному, более старшему товарищу. Судя по прическе, это был офицер. У него были забинтованы голова, шея и руки. Обросшее лицо его, по контрасту с белым бинтом, казалось землисто-черным. По лицу его было видно, какие страдания причиняют ему прикосновения даже дружеских рук. Сегодня, когда пришлось бежать, он уже не смог выдержать темпа и стал просить друзей оставить его.

Когда идущие впереди, сокращая очередной разрыв, побежали, он хрипло крикнул:　

— Все, товарищи! Сами обессилете — и меня не спасете, вперед! Спасибо! Прощайте!.. — Вырывая свои руки из рук друзей и бороздя упирающимися ногами дорожную пыль, он опустился на землю.

Друзья его, вобрав головы в плечи, не оглядываясь, побежали за колонной. Сзади прогремел выстрел.

Напрягаю силы, чтобы не отстать. Когда звучат выстрелы, не оглядываюсь, знаю, что увидев убийство, могу ослабеть, но каждый выстрел, каждая автоматная очередь обрывает в груди какие-то нити, связывающие меня с жизнью. Постепенно подкрадывается чувство тупого безразличия: «А, хоть бы скорее!» Ловлю себя на этой мысли и ужасаюсь ей. Беру себя в руки, вызываю в себе засыпающее желание жить, и снова, делая нечеловеческие усилия, бегу вперед. Временами по телу, несмотря на жаркий сухой день, проходит озноб: зубы цокотят, как от приступа малярии.

Когда, находясь позади всех, делаю очередной рывок и слышу сзади тяжелый топот кованых немецких сапог, я, похолодев, жду выстрела в затылок…

После, через год, товарищ, подстригая меня, скажет, что на том месте затылка, куда я ждал пулю, у меня образовалось белое седое пятно.

От головы колонны, в гуле топота сотен ног, сначала еле слышно, затем, по мере приближения, более громко звучит передаваемый, как эстафета, возглас: «Под ноги!». Ходившие в строю знают этот сигнал товарищеской солидарности: им идущие впереди предупреждают идущих позади товарищей о том, что на дороге какое-то препятствие: «Берегись, не споткнись!»　

Но сейчас этот возглас, многократно повторяемый разными голосами, звучит как-то особенно тревожно и скорбно. «Под ноги! Под ноги!..» — и мы обходим лежащего ничком убитого солдата, заметенного толстым слоем серо-коричневой пыли. Только на затылке пыль не смогла запорошить кровоточащую дыру. Это отставший из этапа, который прошел перед нами.

«Под ноги! Под ноги! Под ноги!..» — слышатся без конца скорбные возгласы, и мы обходим заметенные пылью тела безвестных людей, которые говорят тебе безмолвно: так будет и с тобой, если упадешь силой и духом. У многих убитых черепа разнесены, и серый студень мозгов смешался с почерневшей от крови пылью. Это значит, что у одного из конвойных в том, впереди идущем этапе в патронташе патроны с разрывными пулями.

Будут старики, юноши и женщины — жители сел, которые стоят по тракту Миргород — Хорол (Петровцы, Мелюшки, Ковали, Новая Абрамовка, Вишняки), скорбя и плача от бессильного гнева, хоронить убитых по обочине дороги…

И будут все эти два года черной оккупации на скромных холмиках одиночных могил изо дня в день появляться свежие полевые цветы, положенные руками неведомых людей.

А сейчас женщины, старухи, старики, дети с воплями и стенаниями смотрят в ужасе на расправу над раненными иобессиленными голодом и жаждой людьми.

— Тетки! Дайте поесть! Пить дайте! — слышатся сиплые и хрипящие от жажды голоса.

— Родные, не можно! — хором кричат плачущие женщины. — Стреляют! Вчера старуху убили…

Из-за плетня огорода веером летят в проходящую толпу, трепеща в воздухе зелеными листьями, желтые початки кукурузы, белая рубаха пригнувшегося, убегающего человека мелькает среди подсолнухов. Десятки рук на лету хватают початки.

Из-за другого плетня перелетают сахарные буряки. Из садочков дружеские руки бросают пирожки, куски хлеба, булочки. «Круцификс!»[6] — кричат конвойные, стреляя в воздух или в ту сторону, откуда бросают еду.

Пить! Солнце поднимается все выше и выше. На нашу беду, выдался теплый, сухой день. Пить! Мы, окутанные тучей рыжей пыли, проходим через мостки речек, мимо небольших прудов. Ветерок, шарахаясь, разгоняет по зеркальной глади мелкую, серебристую, сверкающую на солнце рябь.

Вода тянет к себе.

Конвойным ничего не стоит сделать остановку у речки пли озерка и напоить нас, но они не хотят этого делать. Дикая, непонятная, бессмысленная жестокость!..

Когда мы переходим мосты, кое-кто не выдерживает и бросается к речке. И тут опять гремят выстрелы. Падают подстреленные.

У воды лежит, опершись на локоть, пожилой солдат; он потупил голову и, как бы задумавшись, ждет конца… Двое юношей сидят с перебитыми автоматной очередью ногами; лица их бледны, глаза в ужасе широко открыты; один судорожно всхлипывает, другой безголосо плачет.

— Бах! Бах! — подводят черту выстрелы.

После прошедших несколько дней назад дождей в глубоких колеях и придорожных канавах скопилась грязь; от нее ничего не остается к хвосту колонны, только борозды от пальцев рук по сырой земле говорят о том, что сейчас здесь была живительная, прохладная влага.

…Как видения тяжелого горячечного бреда вспоминаются пройденные в этот день села с белыми хатками, утопающими в зелени, толпы рыдающих, причитающих женщин, гул от топота сотен ног, злые крики конвойных, выстрелы, стоны раненых…

Через