Сотни подкованных сапог и ботинок наших зацокали по мощенной камнем дороге — мы подходим к городу, и почему-то название его кажется резким, сухим — Хорол.

Проходим по длинному деревянному мосту через речку и входим в город. Улицы пустынны. Сквозь стекла окон смотрят на нас печальные, плачущие лица женщин, девушек, детей. Еще 13 сентября в город ворвались фашисты, и хорольчане напуганы невероятными зверствами: расстреляли коммунистов, комсомольцев, согнали стариков, взрослых, малых детей еврейской национальности и на глазах у всего города расстреляли и закопали в овраге по дороге на Лубны.

А сейчас хорольчане с ужасом ожидают новых зверств, которые им суждено увидеть и пережить: их город наводняют измученные толпы советских военнопленных, гражданских лиц, сгоняемых с большой оккупированной территории в страшный лагерь смерти.

Мы проходим через весь город и сворачиваем вправо, к приземистым строениям с двумя высокими кирпичными трубами. Издали доносится странный шум, похожий на крики многих тысяч птиц на птичьих базарах Севера. Подойдя ближе, начинаем различать в нестройном гуле и шуме отдельные человеческие голоса, выкрики, вопли. Мы входим на территорию кирпичного завода, огороженную колючей проволокой, идем мимо сараев-сушилок и других помещений в отдельный отсек, огороженный колючей проволокой.

Из этого отсека в следующее отделение ведет калитка, в которую начинают нас пропускать по одному и дают — тому, у кого есть котелок, в котелок, тому, у кого нет котелка, в пилотку, в шляпу, в полу шинели — немного манной каши.

Совершенно случайно я прохожу в эту калитку одним из первых и получаю еду, и… тут сразу же выдачу пищи прекращают. В том отделении, куда мы, счастливчики, попали, стоит большой окованный железными обручами деревянный чан, наполовину наполненный водой. Проглотив наспех кашу, мы бросаемся к чану и жадно пьем, пьем…

Оставшиеся без еды и воды наши товарищи, тесня друг друга, бросаются к проволочной изгороди, разделяющей нас.

— Товарищи, воды! Братцы, скорей! — Десятки рук сквозь проволоку протягивают алюминиевые, эмалированные котелки, консервные банки, кружки, тянутся руки с пилотками…

— Дорогой, хоть немного! Пить!! — кричат, хрипят, вопят потрескавшиеся губы, задние напирают, теснят передних, толкают их на колючую проволоку. Брякают, бряцают, звенят, сталкиваясь, котелки, фляги, кружки.

— Товарищ! Принеси пить! Пожалуйста! Пить!

Бросаюсь к проволоке, набираю в обе руки котелки, фляги, бегу стремглав к чану, черпаю воду, несу, стараясь не расплескать воистину драгоценную влагу, и раздаю посудины, не зная, тем ли, у кого их взял. Из своего котелка лью понемногу воды — чтобы хватило многим — в пилотки, в протянутые пригоршни…

— Сюда, хоть немного! Товарищ!..

Снова набираю посудины, мчусь к чану и, зачерпнув воды, раздаю людям, доведенным до отчаяния бессмысленной пыткой жажды. То же самое делают все, кто попал в отсек.

— Братцы! Товарищи! Сюда! Хоть каплю! Сюда!..

Черпаем, носим воду до тех пор, пока котелки не начинают скрести дно чана, пока не роздали воду всю до капли…

В Яме

УТРОМ свора предателей в красноармейской форме и с белыми повязками «полицай» на левой руке врывается в отсек и с улюлюканьем, нещадно колотя палками, гонит нас вон. Мы оторопело, не понимая, в чем дело, смотрим на них и ужасаемся: ведь это наши, наши люди, и так быстро они перелицевались!

— Вы что, обалдели, ребята! Ведь вы наши, советские люди, — разве так можно? — кричит пожилой мужчина в очках, и серой шляпе и толстовке…

— Мы покажем тебе, какие мы советские, большевистское отродье! — рычат полицаи и гурьбой набрасываются на него.

Сбита шляпа, разбиты вдребезги очки. Ошеломленный, ослепленный, пожилой человек, по-видимому, сельский учитель, кричит:　

— Мерзавцы!.. Из каких темных щелей повылазили вы… вы… выродки!..

Шквал ударов валит его с ног…

Где же на самом деле выросли, где учились и жили эти подонки? Ведь они воспитывались среди нас!

До глубины души потрясает и возмущает предательство. И будут солдаты, идущие дорогами войны, беря в плен ненавистных фашистов, смертным боем забивать на месте разоблаченных полицаев из лагерей смерти и власовцев… Будет собакам собачья смерть!

Из отсеков нас гонят гурьбой между сараев-сушилок. И тут перед глазами открывается громадная яма-карьер. Клокочущими потоками серой лавы колышатся, перекатываются в ней громадные, тысячные, кричащие, гомонящие толпы людей… Это их беспрерывный, нестройный гул и ропот мы слышали вчера вечером, ночью и утром…

Яма эта образовалась за долгие годы работы кирпичного завода, отсюда брали глину. С юга ее ограничивает территория самого завода, с запада, с востока и севера опоясывают, как крепостные стены, высокие песчаные обрывы, изрытые небольшими овражками, пещерами, норами. У подножья этих обрывов, в овражках и пещерах, на песчаных откосах осыпей — везде толпятся, ютятся, сидят и лежат люди.

По краю обрывов тянется двойной ряд проволочных заграждений, над которыми возвышаются пулеметные вышки.

Дно ямы неровно, оно в рытвинах, рвах и ухабах; группы людей находятся то выше, то ниже, поэтому бегущие тени облаков, погружая временами в тень отдельные планы, все время резко меняют свои очертания, выявляя каждую минуту на неровностях почвы новые силуэты человеческих фигур.

С невольным трепетом мы спускаемся по осыпающимся откосам на дно мрачного песчаного провала, где в массе людей человек кажется затерявшейся песчинкой…

Мы не знали еще тогда, что многотысячные толпы людей, согнанные с оккупированных территорий в этот лагерь под открытым небом, в подавляющем большинстве своем уже обречены фашистами на смерть от голода, холода, болезней, пуль и пыток…

Когда я погружаюсь в бурлящую, кипящую кашу людей, мне становятся понятны нескончаемые возгласы, крики, вопли, которые поначалу так поражают воображение. В этом водовороте легко затеряться, и каждый, у кого есть знакомые, друзья, земляки, поминутно, стараясь перекричать других, окликает, зовет их:　

— Ваня! Петя!.. Круглов!.. Косте-ен-ко-о! — слышатся со всех сторон громкие — зовущие, слабые — тоскующие,　хриплые — старческие, молодые — звонкие голоса многих тысяч людей.

— Сеня!.. Коля!.. Орло-о-о-ов!..

Тоскливо и жутко человеку в этом людском океане, и ищет он потерянного товарища:　

— Се-е-ня-а!!

В последние дни этапа ежеминутная борьба за жизнь оттеснила духовные терзания. Сейчас же, очутившись в море незнакомых людей, я вновь погружаюсь в думы о том, что произошло, как это все случилось. Как быть? Что делать?..

Желание разобраться в своих мыслях оттесняет на первое время потребность встречи с товарищами — я не ищу знакомых, я брожу в одиночестве по