Когда уставшие, измученные голодом и жаждой, мы увидели вдали строения небольшого города, все облегченно вздохнули. Как нам хотелось верить, что там ждет нас пища или хотя бы вода!

Нас загнали в какой-то летний военный лагерь на окраине города. Вокруг ржавая колючая проволока на новых, только что вкопанных столбах. Лагерь состоит из двух длинных тесовых бараков и кухни. Измученные, мы валимся на курчавую травку, разбросанную островками по площадке. На ней уже отдыхает пригнанная раньше нас группа военнопленных. Их человек двести. Кое-кто рвет травку и, сдув с нее пыль, жует ее.

У кухни, где в беспорядке разбросаны большие свежераспиленные чурбаки, расселась и ржет большая компания конвоиров.

То, что их потешает и заставляет смеяться, вызвало у меня острую тоску и ненависть к ним. Бледный, худой, пожилой еврей слабыми, трясущимися от страха руками поднимает тяжелый колун и безуспешно пытается расколоть стоящий перед ним чурбак. Здоровенный, сильный, молодой немец с натренированными мышцами рук и спины, играющими под плотно обтягивающим его мощную фигуру зелено-серым мундиром, вырывает у перепуганного и тоскливо озирающегося старика колун и замахивается им на него. Несчастный из бледного становится серым и закрывает глаза, ожидая удара. Могучий удар колуна раскалывает чурбак надвое. Снова и снова омерзительная сцена повторяется; снова и снова весело ржет компания.

Вот оно то, что мы видели только на экранах, в картинах «Болотные солдаты», «Семья Оппенгейм» и чему не всегда, признаться, верили.

Из компании гитлеровцев отделились двое и, взяв винтовки, стали бродить среди сидящих и лежащих на земле пленных. Пинками они подняли с земли танкиста в синем комбинезоне и повели за барак. Настороженную тишину разорвал одиночный винтовочный выстрел.

Оба фашиста вышли из-за барака и так же пинками и ударами прикладов подняли двух евреев. Вручив им лопаты, они повели их, смеясь, за тот же барак. Наслаждаясь их предсмертной тоской, компания на чурбаках ржет. «Во сне это или наяву?» — думаю я, склонив голову на колени и обхватив ее руками. С замиранием сердца жду выстрелов…

За бараками слышатся взрывы издевательского смеха. Это продолжается долго, очень долго… Наконец, двое, что ушли с лопатами, вернулись. Оставив у кухни лопаты с налипшей на них глиной, они идут среди нас. На пути их поджимаются ноги, убираются руки, давая дорогу, ибо все видят, каких усилий стоит этим опустошенным, потрясенным людям поднять ноги и перешагнуть эти небольшие преграды.

Никто больше не просил ни пить, ни есть. Всем стало ясно, что есть и пить нам не хотят давать и не дадут…

В бараке, куда нас загнали на ночь, устроены нары в два этажа.

Ночью, когда все утихло, кто-то зажег спичку, закуривая. Слитый воедино резкий звук пробиваемой пулей доски и грохот выстрела разбудил всех. Затаив дыхание, слушаем, как там, на улице, долго смеются и переговариваются часовые.

— Ауфштейн! Шнель! Бистро! Р-р-аус! — разбудили нас рано утром злобные крики у входа. Все вскакивают с нар и идут к дверям.

Выходя в числе последних из барака, я увидел на одной из нижних коек убитого; воротник его шинели поднят, руки всунуты в рукава, ноги в обмотках поджаты… Пуля, по-видимому, попала ему в голову, и он умер мгновенно.

Подгоняемый конвоиром, стоящим у входа, я выскочил во двор. Там, тесня друг друга и выравниваясь, уже строились пленные.

В какой-то момент я увидел моих товарищей со стороны, и мне бросилось в глаза то новое, что появилось на их лицах в эти дни. Давно небритые, осунувшиеся, загорелые, запыленные лица стали строже и собраннее. Если в первые дни каждый переживал свое несчастье в одиночку, то сейчас в психике каждого, по-видимому, заработали какие-то социальные колесики, — каждый почувствовал необходимость искать опору в «широком плече» незнакомых, но своих людей.

За минувшие три дня начали завязываться какие-то знакомства, кое-кто встретил людей из своей части; кто-то нашел старых знакомых, которым можно было довериться, на которых можно было опереться. В строю выделялись бледные лица раненных и помятых во время обвала; бросались в глаза белые бинты перевязок и коричневые, черные, синие одежды задержанных гражданских лиц.

Потеснив товарищей, я встал в строй. И тут я увидел стоящую перед нами большую свору конвоиров. Они надели стальные шлемы, как перед боем. Вооружены они автоматами и винтовками. За спинами у них болтаются противогазы в гофрированных цилиндрических коробках. Сбоку у ремней висят фляги, обшитые сукном, и плоские штыки.

Прозвучали незнакомые слова какой-то команды. Конвойные забегали, оцепили нас плотным кольцом. Со скрипом и треском распахнулись ворота — и голова нашей колонны вышла на дорогу с указателем-стрелой на новом столбе и с подписью на немецком языке: «На Хорол — 42 км».

Марш Миргород — Хорол

За этот день один　

В селе одном Смоленском — 　

Не отплатил Берлин　

Стыдом своим вселенским.

(А. Твардовский.

«Дом у дороги»)

Я ПОДХОЖУ к наиболее мрачным страницам моего повествования. Человек, далекий от литературной деятельности, я едва ли смогу с достаточной выразительностью обрисовать то, что пришлось мне увидеть и пережить.

Потрясенные происходящим, мы вдруг ловили себя на том, что, хотя все видимое, слышимое, претерпеваемое невероятно, невиданно-страшно, разум отказывается верить в реальность происходящего. Наступало по-своему жуткое состояние какого-то душевного опустошения, прострации. По-видимому, психика человека чем-то защищалась от потрясающих волнений. Те, кто сходил среди нас с ума, вероятно, не обладали этой защитной реакцией.

…В Бухенвальде, на месте стационарного лагеря уничтожения с его крематориями, душегубками стоит башня-монумент. Колокол на этой башне звонит каждый час, чтобы люди не забывали того, что было и что никогда не должно повториться.

Будь моя власть, сейчас, когда через 20 лет тучи новой войны начали снова сгущаться над Западной Германией, я бы повелел каждый час по всем 24 поясам времени Земли передавать по радио тревожные набатные звуки Бухенвальдского колокола с тем, чтобы радиостанции всего мира, транслируя этот бой после своих позывных, встречали рассвет нового дня ударами этого колокола.

На весь мир ежедневно, до тех пор, пока не исчезнет угроза еще более страшной войны, до тех пор, пока не будет устранена возможность возрождения фашизма, должен бить этот священный набат…

— Шнель! Шнель! Бистро!

Наши конвойные предложили нам такой быстрый темп марша, которого многие из нас, утомленные, обессиленные голодом и жаждой, не могли выдержать. На первых же километрах начали падать раненые.