И снова мы, окруженные конвоем, молча бредем по дороге.

В колонну нашу фашисты вталкивают время от времени и гражданских лиц, схваченных как «переодетых солдат и партизан», Среди них есть почти мальчики и убеленные сединою люди.

Вот один из конвойных хватает идущего по обочине босого дядьку и тащит его в колонну. Тот сопротивляется, старается убедить жестами конвойного, что он не солдат. Конвойный поднимает штанину дядька, показывает на штрипки кальсон и злобно рычит:　

— Зольдат! Ком!

Грубо втолкнутый в колонну, бледный, растерянный дядько с совсем не солдатской полуседой бородой возбужденно бормочет что-то о несправедливости, о беззаконии…

Закон! В какой сельсовет, к какому прокурору пойдешь ты теперь, дядя, жаловаться на беззаконие?!

Как и в первый день марша, встречные колонны фашистских бронетранспортеров, автомашин, танков сгоняют нас на обочину и обдают удушливой смесью густой пыли и дыма моторов.

Пропуская очередную колонну, пленные, сгрудившиеся в серую кучу на забитой пылью придорожной траве, угрюмо стиснув зубы, молчат. На запыленных темных лицах недобро поблескивают белки глаз.

— Цыплят по осени считают — цедит кто-то сквозь зубы.

Колонна наша растет и растет. Конвой усилен автоматчиками на мотоциклах. К вечеру нас загоняют в большой глинобитный сарай. Как ни теснят нас конвойные, но мы все не вмещаемся в него. Тогда оставшимся велят лезть на чердак. Трещит камыш, которым устлан потолок сверху для утепления, потрескивают и балки.

— Товарищи, а потолок-то не выдержит! — выдыхаю я из себя: меня до боли в ребрах притиснули спиной к стене.

— Ничего, при таких балках он сто тонн выдержит! — находится утешитель.

Пытаюсь уснуть стоя. Болит голова.

Вдруг раздается протяжный глухой треск и приглушенный вопль сотен голосов. Треснули балки. Ощетинившиеся изломами концы их и люди, находившиеся на чердаке, всею тяжестью своей обрушились на стоявших в сарае, придавили, смяли их. Мы, стоявшие ближе к стенам, оказались в шалашах, которые образовались из обрушившихся балок, досок и стен.

Черный мрак… Крики, стоны, вопли задавленных слились в сплошной глухой рев. Воздух наполнился нестерпимо едкой пылью. Ошеломленный, стиснутый со всех сторон, я несколько минут не могу пошевелить ни рукой, ни ногой… Душно, тяжко и страшно…

Наконец, справа потянуло свежим воздухом и стало просторней. Натыкаясь в кромешной тьме на балки и доски обрушившегося потолка, я вслед за другими вылезаю из завала Пробираясь к выходу, я вижу, что вся торцовая часть сарая вместе с дверьми вывалилась. Темноту сарая прорезал искрящийся в пыли луч ручного фонарика. Луч ослепляет привыкшие к темноте глаза. Это в вывалившуюся на улицу гурьбу людей вбежал с фонарем немец. Одурев от случившегося, я кричу ему:　

— Декке! Декке![3]

Как будто немец сам не видит, что произошло! Он же показывает мне на то, что освещает остановившийся луч его фонарика. Смотрю туда и вижу: там в луче света, судорожно сучит ногами человек. Его пригвоздил к земле конец сломанной балки. Я бросаюсь к ней, пытаюсь приподнять ее плечом. Это мне не под силу: на балку навалились сверху доски и камышовый настил. Я кричу во весь голос:　

— Товарищи! Помогай, спасай человека!

Слышу у самого уха прерывистое дыхание помогающего мне. Чувствую, что позади него присоединяются к нам и другие. Балка, как бы нехотя, медленно начинает подниматься. Придавленный перестает сучить ногами. Отпустив медленно, но верно поднимающуюся уже без моих усилий балку, я вытаскиваю человека, помогаю ему встать на ноги и скрашиваю:　

— Цел?　

Он, поводя плечами, как бы проверяя целость кистей, хрипло бросает:　

— Цел…

Живых выносим на свежий воздух. Там, на поляне, оцепленной конвоирами я освещенной фарами машин и мотоциклов, другие товарищи чем попало перевязывают им сломанные ключицы, руки, ноги… Фашисты огораживают освещенную поляну веревкой, натянутой на колья, и заявляют нам:

— Вайтер — капут![4]

Как бы решив проверить сказанное, один из пленных поднимает веревку и бросается в темноту ночи.

— Хальт! — ревут хором конвойные, направив на нас автоматы. Один из мотоциклистов срывается с места и, освещая впереди себя лучом фары поле, мчится за убежавшим. В колышущемся луче, как ночная бабочка в свете уличного фонаря, мечется человек. Он тщетно пытается уйти в темноту. Черный силуэт мотоциклиста закрывает его от нас. Слышится короткая очередь…

Фашисты встречают мотоциклиста так, как встречают охотника с удачной охоты. Они одобрительно смеются, похлопывают его по плечу. Тот самодовольно улыбается. Нам всем приказывают лечь на землю.

На рассвете все мы невольно смотрим туда, где среди открытого поля темным комком лежит убитый. Нас, построив большим квадратом в одну шеренгу, снова тщательно обыскивают. Снова мы слышим, видно, крепко заученные русские слова: «Часы, ножи, бритвы!»　

Из строя доносится:　

— Тринкен! Ессен![5]　

Один из конвойных машет рукой в сторону нашего марша:　

— Ессен унд тринкен — Миргород! Сегодня, — добавляет он по-русски.

Вот куда ведут нас! По злой иронии судьбы мы идем в город с самым мирным названием, в город, прославленный Гоголем!

Когда мы трогаемся, у сарая остаются лежать люди, тяжело покалеченные обвалом. С ними остается мотоциклист с автоматчиком в коляске.

Но вот сарай скрывается за небольшим пригорком. Мы слышим короткие очереди автомата. Я, насторожившись, ждал этих выстрелов. Но страшное опасение — одно, а жуткая развязка, после которой не остается никаких сомнений, — другое.

Позади нас, на бугре, скоро показался оставшийся мотоциклист с автоматчиком. Вглядываюсь невольно в их лица: мотоциклист бледен, автоматчик в коляске совершенно невозмутим…

Муки голода и жажды нестерпимы.

Или потому, что главные силы и резервы фашистов уже прошли, или оттого, что мы где-то сошли с главных путей их продвижения, но на третий день марша немецкие войска нам встречаются реже и реже.

День выдался облачный. Временами у горизонта появляются синие, с рваными краями дождевые тучи. Мы, глотая вязкую густую слюну, как манны небесной, ждем дождя, Одна из туч, изменив свой синий цвет вначале на сине-серый, потом на серебристо-серый, наплывает на нас справа. После налетевшего внезапно резкого порыва ветра, взметнувшего удушливым облаком тяжелую дорожную пыль, на нас пахнуло свежестью надвигающегося дождя. Зашелестели по запыленной стерне, захлопали по пыли дороги, по нашим пилоткам и плечам крупные первые капли. Как и другие счастливые обладатели котелков, на ходу снимаю вещевой мешок и выхватываю эмалевый котелок и держу его перед собой.

«Теньк! Теньк!» — падают на дно его грязные от собранной в воздухе пыли капли и… все… Дождь прошел позади нас. Оглядываясь назад, вижу, как серая шумящая пелена его заволокла пройденные нами