выступят из берегов; царю это даст возможность уклониться от решения внутренних вопросов и в то же время утолить его дикую жажду битв и расширения границ. Для Европы всякая война – бедствие. Европа уже не в тех летах, когда ведут поэтические войны. Ей предстоит решение иных вопросов, предстоит иная борьба, – но она сама этого хотела!.. Теперь она искупает вину. Завоевательная война несовместна с цивилизацией, с промышленным развитием Европы, несовместны с ним и абсолютная монархия, солдатский деспотизм; однако весь континент предпочел их свободе»[472].
Нет сомнения в искаженном истолковании Герценом мотивов русской внешней политики. Тем не менее он, резко критикуя позицию Франции, Австрии, умалчивает о роли Британии в развязывании и подталкивании войны. Многие стороны британской политики Герцен предпочитал не видеть, что вполне объяснимо обстоятельствами его пребывания в стране, при этом он вступает в противоречие со своими собственными представлениями о миролюбивой Европе.
При характеристике Герценом природы войны бросается в глаза бытующий в либерально-демократическом сознании и по сей день кантовский тезис о том, «что демократии не воюют». Можно резонно предположить, что эта идейная установка была характерна для либерального истеблишмента Британии, жаждавшей не только разгрома России, но и всеевропейской революции. Не от этого ли писателя охватывает новая волна исторического оптимизма и веры в скорое наступление революции и социализма? В другой работе «Вольная русская община в Лондоне. Русскому воинству в Польше» мы видим прямой призыв к свержению русского правительства. «Братья! Итак, царь накликал наконец войну на Русь… Ему не жаль крови русской… Царь ничего не защищает и никакого добра никому не хочет; его ведет гордость, и для нее он жертвует – вашей кровью; свою он держит»[473].
Герцен призывал воспользоваться удобным историческим моментом, дабы свергнуть власть царя. «Он начал войну, пусть же она падет на одну его голову. Пусть она окончит печальный застой наш… За 1812 годом шло 14 декабря… Что-то придет за 1854?.. Неужели мы пропустим случай, какого долго-долго не представится? Неужели не сумеем воспользоваться бурей, вызванной самим царем на себя? Мы надеемся, мы уповаем»[474] (курсив мой. – В.Б.).
Поразительно, но Герцен выступает подлинным макиавеллистом, не обращая внимания на нравственные нормы. Он желает не только поражения своей страны во имя призрачной революции, но поражения унизительного! Узнав о смерти Николая I, он выдвигает условие успешной революции: «Смерть Николая имеет для нас величайшее значение; сын может быть хуже отца, но все же должен быть иным, при нем не может продолжаться тот непрерывный, неумолимый гнет, какой был при его отце. Война для нас не так желательна – ибо война пробуждает националистическое чувство. Позорный мир – вот что поможет нашему делу в России» (курсив мой. – В.Б.)[475]. Как это знакомо! Оказывается, позиция В.И. Ленина, «революционное пораженчество» как пролог к революции, национальное предательство как условие революционного триумфа – какой-то неискоренимый алгоритм борцов за «народное счастье», которое, как правило, является прологом великих потрясений и разочарований. Да, «свободный мыслитель» Александр Герцен и большевистский революционаризм – «близнецы-братья»!
Письма Герцена неприятно удивляют его позицией в войне. Ясно, что они не предназначались для общественного мнения. Восточная война находилась в фокусе внимания Герцена, о чем он признавался Рейхель в очередном письме: «Восточный вопрос меня занимает в сто раз более столобесия», намекая на электрические опыты Фарадея, имевшие огромную популярность в Европе[476].
Какое же место он занимал в политической публицистике в это время? В новом письме он пишет о приближающейся войне. «Видите ли вы ясно перед глазами, что страшное столкновение Руси с неметчиной неминуемо. Положим, что и на этот раз армии разойдутся, – это ведь на год. Англия готовится, с ней шутить нельзя. У англичан какая-то поэтическая фантазия в этих делах, и здесь в правительстве поговаривают не о спасении Турции – а о новом славяно-греческом государстве, свободном – разумеется, под английским влиянием»[477].
В письме к А. Саффи Герцен более подробно излагает свои взгляды. «На наших глазах, констатировал он, происходит много печального… Странная война, в которой все будут унижены. Николай уже унижен; он-то побит положительно, а Непир – отрицательно, ибо он ничего не добился. Англия унижена своими мезальянсами с Бонапартом, с Францем Иосифом. Остается Турция, благородная, героическая Турция; как прекрасна оборона Силистрии, а каков Омер-паша?.. С<ент>-Арно им доволен (что тут делать – хохотать до упаду или задыхаться от ярости?)… Для меня, как для русского, дела идут очень хорошо, и я уже (предвижу. – В.Б.) падение этого зверя Николая. Если возьмут Крым, ему придет конец. А я со своей типографией перееду в английский город Одессу… Это великолепно»[478] (курсив мой. – В.Б.).
В другом письме он тоже мечтает о взятии Крыма. «Войну ведут, как и полагается вести войну цивилизованным народам. Убедились, наконец, что Кронштадт – не предрассудок, что Кронштадт и в самом деле существует… Для 54-го года этого достаточно. – Если бы по крайней мере взяли Крым»[479] (курсив мой. – В.Б.).
Это высказывание Герцена очень показательно. Во-первых, он пишет о благородстве и героизме турок, как будто ему неизвестна история взаимоотношений между странами. Во-вторых, очевидно, что Герцен желает поражения своей стране. Ненависть к «зверю Николаю» ослепляет оппозиционера. Поражает полное отсутствие национального чувства и человеческой боли за поражение страны. Ненависть к режиму затмевает Герцену сознание. Понимал ли он то, как он мыслит и поступает? Со всей прямотой можно сказать, что понимал. Это подтверждается его новым письмом, в котором он сознательно не желает писать о событиях на войне, а уходит в излюбленные темы публицистики.
«Переходя теперь от Альмы к Альманаху (каламбур Герцена. – В.Б.), благодарю вас за предложение, но должен сказать вам вот что. Я не хочу говорить о современных событиях; война опьяняет, у людей кровавый туман перед глазами, они не желают ничего слышать. Не только в Германии – даже в Америке на меня обрушились с нападками (хотя две газеты храбро встали на мою защиту). Словом, я отказываюсь писать статью о России, о войне и даже попрошу вас передать гражданину Рибейролю[480], что в этом истинная причина того, что я не прислал ему писем о Франции»[481] (курсив мой. – В.Б.).
Такая позиция может быть вполне объяснима тем, что писатель оказался в нравственно сложном положении: он столкнулся с развернувшейся в западной прессе русофобской кампанией, чудовищной ненависти ко всему русскому. Естественно, от него требовали позиции «по войне». Выход он нашел в том, чтобы не писать! Перед эмигрантом
