Говоря о Ротшильде и его связях с Герценом, нельзя не задаться вопросом о причинах такой поддержки писателя-оппозиционера. Думается, объяснить это только экономическими мотивами будет едва ли достаточно!

Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что Герцен обрел в лице Англии поистине «вторую родину» – она была близка его политическим идеалам, была символом свободы. Ценностное сходство с английскими правящими кругами стало некоей гарантией того, как радушно Герцен был принят английской элитой, ее выдающимися деятелями – Ротшильдами и Мильнерами. Как для Герцена, так и для английского истеблишмента Российская империя, как и все монархии мира, была историческим врагом.

«Благословенный Лондонград!»

Переезд Герцена в Англию делал насущной задачу устройства его детей. Он нуждался в полноценном их воспитании, сам он, в силу своей общественной деятельности, взять на себя эту функцию не мог. Нужна была помощь женщины. Такой воспитательницей стала Мальвида Мейзенбуг, немецкая демократка, восторженно принявшая революцию 1848 года и хорошо знавшая Герцена как писателя. Она жаждала встретить своего кумира воочию. По приезде в Лондон из Германии она познакомилась с известным русским.

«Окрыленная надеждами, я пошла к Кинкелям и застала у них сперва приятеля Герцена, живущего вместе с ним генерала Гауга[453], вместе с сыном Герцена, очень красивым юношей. Имя Гауга я тоже слышала еще в Гамбурге. Мне было приятно познакомиться с умным, много путешествовавшим человеком, энергичный образ действий которого заслуживал уважения, а также и любоваться редкой красотой мальчика. Наконец, вошел сам Герцен, человек плотный, сильный, с черными волосами и черной бородой, несколько крупными славянскими чертами лица и с изумительно блестящими глазами, в которых отражалось малейшее движение души. Я прежде никогда не видела подобных глаз. Мне представили его; скоро завязался оживленный разговор, и его острый, блестящий ум, уже знакомый мне по его книге, много выигрывал при живой беседе. Странным было то, что во всех пунктах, затронутых в разговоре, мои взгляды сходились скорее с его взглядами, чем со взглядами других собеседников. Когда после чая, по английскому обычаю, нам подали вино и маленькие бутерброды, всем известные под названием сандвичей, и раздались различные тосты, я протянула свой стакан Герцену и сказала ему шутя: “За анархию”. Мы чокнулись, и он ответил мне, смеясь: “Се n’est pas moi qui l’ai dit!”»[454]

Герцен был очень озабочен воспитанием детей, стремился дать им хорошее образование. Такой воспитательницей и стала Мальвида. «Он не хотел отдавать детей в английский пансион, боясь лицемерия английской жизни. Мне Герцен доверял, и если бы я согласилась давать уроки старшей девочке, то он был бы этим очень доволен. Я ответила, что у меня есть еще свободные часы для его девочки, что я охотно буду с ней заниматься, а дальнейшее можно будет обдумать. При этом я выразила полное сочувствие этому человеку в судьбе, пославшей ему ряд несчастий… В ответном письме Герцен выразил благодарность за мою искреннюю симпатию и писал: “Вы напоминаете мне своей дружбой былое время моей молодости. Ваша дружба деятельная, это единственный вид дружбы, который я понимаю и признаю. Пассивную дружбу можно встретить всюду. Это дружба по расчету, сотрудничество, конспирация, франкмасонство, общие освободительные стремления и также дружба единоверцев – но это все неопределенно и абстрактно. Я благодарю вас самым горячим образом, что вы вспомнили обо мне, потому что это создает другую, более человечную и личную симпатию в этом vacuum horrendum[455], которым окружает нас мир. Поверьте мне, что, несмотря на мою внешность à la Falstaf,f нет такого нежного, еле уловимого настоящего чувства, которое бы не нашло отклика в моей душе”»[456].

Это письмо Герцена к Мейзенбуг интересно тем, что передает душевное состояния писателя. Очевидно, что общественная деятельность в полной мере его не устраивала: он осознавал свое одиночество в этой суетной среде. Герцен буквально вопиет ей об «ужасающей пустоте» окружающего мира. Вполне объяснимо, что отеческая забота о детях была определенным выходом из этой человеческой пустынности.

Неустанно мучила его и ностальгия по родине. Слишком тускла и бездушна была атмосфера европейского мещанства, окружавшая его. Спасала русская литература. Мейзенбуг вспоминала: «После уроков Герцен часто приглашал меня в свои комнаты и старался знакомить с русской литературой, причем читал переводы Пушкина, Лермонтова, Гоголя и давал при этом живое изображение русской жизни и характеров»[457]. Однако приступы одиночества не оставляли Герцена. О своих душевных переживаниях он доверительно сообщал воспитательнице: «Вы же знаете нашу теперешнюю жизнь: она искалечена, опустошена, подобна старому, покинутому замку, в котором сохранился лишь один обитаемый уголок. Что же привлекает меня в подобной жизни? Есть одна особенность моего существования, которую я фанатически люблю, – это моя независимость, но там, на морском берегу, думаю, вы не стали бы на нее посягать. Другой слабостью являются дети, но они были бы там со мной… Некогда моя жизнь была иной, открытой, это была жизнь увлечения и счастья, – tempi passati![458] Одного я еще не утратил, – это упорства в борьбе, и я буду бороться. Борьба – моя стихия. Все другое мне почти безразлично»[459].

Надо сказать, Герцену с его политической восторженностью Англией претила там человеческая атмосфера. Он был радикально одинок. «Вы здешней жизни не знаете – т. е. вы ее знаете преображенной, книжной, ее грязь и пошлость вам знакома по фламандским картинам и по романам. Нет, надобно покопаться в этой грязи – надобно ее видеть на деле. Мы идем к такому разнузданию современного западного человека, о каком еще не грезилось, он явится, наконец, во всем блеске растленной натуры своей, во всем сифилитическом, алчном, завистливом и ограниченном значении своем. И заметьте, что середь этих пороков, гнусностей… в груди западного человека, рядом с низкими страстями – дикая отвага и непримиримая злоба или, лучше, зависть. Из-за денег – они могут подняться до героизма», – писал он друзьям в Россию[460].

Разочарование в западном человеке прорывалось наружу, хотя публично Герцен, видимо, и скрывал это в Англии, ведь она приняла диссидента, а пути обратно в Россию были навсегда отрезаны. Не по этой ли причине изматывали периодические приступы ностальгии по Родине, минувшему времени? Теперь же появились новые ноты – мотивы об утрате