Мучает его вопрос и самооправдания, связанный со смертью Натали. Причем он исповедуется и перед своими русскими друзьями, и перед европейскими коллегами. Впрочем, европейские друзья не смогли (или не захотели!) Герцена защитить.

«Она умерла, мученически выстрадавши ошибку; клевета продолжала бить по могиле, намеренная, обдуманная… У нас много грубого, скотского разврата – здесь разврат не груб, но он не остановится ни перед чем: обобрать свою партию, друга, донести, подделать письмо… нет, я вас уверяю, что у нас ничего подобного не встретишь… Вся моя вина состояла в том, что я слишком откровенно верил в новое общество (курсив мой. – В.Б.). Я хотел миру показать, как следует поступать человеку, проповедывающему наши принципы, и, главное, хотел доставить торжество женщине, которой искупление было установлено ложным положением женщины вообще, которой высокое раскаяние раздалось бы казнью злодею. – Смерть перешла дорогу»[463].

Горечь прорывается и в письме Ж. Мишле[464]. «Окруженный гробами, преданный, оклеветанный, я следовал своему инстинкту. Я хотел вынести на наш общий суд свое личное горе. Я хотел разоблачить всю низость, все вероломство негодяя, я жаждал его морального уничтожения. Это мне удалось только наполовину. Друзья благородно поддержали меня своим участием, но они еще слишком слабы, чтобы защитить кого-либо из своих! Вера в возможность подобной справедливости была моей последней иллюзией»[465]. Любопытно, что компенсацией личных потерь стали для него общественная деятельность и дети[466].

Глубина душевных проблем Герцена проявляется в его рассуждениях о самоубийстве. Он исповедуется Мейзенбуг: «Мне стало все до такой степени безразлично, во мне столько рассудительности и старческого скептицизма, что я переживу все удары судьбы, хотя мне не хочется ни долго жить, ни скоро умереть. Конец, как и начало, придет – случайно, помимо сознания и разума. Я не буду стремиться ни ускорять, ни избегать его. Эти строки написаны с полной откровенностью, подумайте об этом. Вы могли бы упрекать меня в разочаровании, если бы я жаловался, но я никогда не жалуюсь, разве только, если дружеская рука коснется больных струн. А вообще я говорю о революции, о демократическом комитете, о Милане, Америке, Молдавии и так далее… Но бывают минуты, когда в сердце бушует буря; о, как тогда хочется иметь друга, который протянет тебе руку и заплачет вместе с тобой, – в такие минуты есть чем поделиться с другом! Тогда я брожу по улицам; я люблю Лондон ночью; совсем один я иду все дальше и дальше. На днях я был на Ватерлооском мосту, там никого не было, кроме меня, я долго просидел там, и на сердце было так тяжело – юноша в сорок лет… А потом все это опять проходит»[467]. Мальвида передает поистине тягостные минуты жизни писателя. Герцен плачет. «Однажды вечером я проходила мимо дома Герцена, и так как не была у них утром, то зашла посмотреть, что делают дети. Я застала Герцена вместе с детьми в столовой и заметила, что у него расстроенный и печальный вид. Когда я уходила, он пошел вслед за мной и вдруг разразился слезами, говоря, что его домашняя жизнь не налаживается, что он не может заниматься детьми, что его дом – это развалина, и повторял несколько раз: “Я этого не заслужил, я этого не заслужил”. Меня глубоко потрясло его душевное состояние. Всегда бывает тяжело видеть мужчину плачущим, тем более такого, который был всегда в высшей степени сдержанным в проявлениях чувств и в отношениях к людям»[468].

Отчего такие срывы? Может быть, это душевная цена за неуемную энергию по переустройству жизни или проявление глубочайшего одиночества? Как часто люди, окруженные шумом светской суетливости и восторженного поклонения, оказываются безмерно одиноки. А разве сам человек не являет собой примера радикального мирового одиночества? Спасти его может только кипучая деятельность. Видимо, по этой причине этим спасением и психологическим спасательным кругом становятся его социалистические идеи, питаемые ненавистью к николаевской России.

Вообще, начало жизни в Лондоне, как бы хорошо оно ни было обставлено материально, обозначало глубокий личный кризис, одиночество и тоску по той самой деспотической России, против которой он неистово бился.

«Мы надеемся, мы уповаем»

Пребывание Герцена в Лондоне хронологически совпадает с обострением англо-русских отношений. Грядет война. Положение писателя оказалось в определенной мере двойственным. Как быть одновременно лояльным к новому пристанищу и оставаться русским? Его реакцию на Крымскую войну проясняют его статьи.

В «Письмах к В. Линтону», своему английскому другу, Герцен размышляет о природе и причинах войны. По мнению Герцена, война была порождена как Николаем I, так и западными правительствами. «Николай однако же постоянно воздерживался от войны. Как же это случилось, что после двадцати пяти лет тусклого царствования им вдруг овладевает безрассудная отвага и он бросает свою русскую рукавицу в лицо Франции и Китая, Англии и Японии, Швеции и Соединенных Штатов… не говоря уже о Турции. Говорят, что он сошел с ума? Я же начинаю думать, что он исполнился благоразумия. Чтобы начать войну, ему надо было быть совершенно уверенным в малодушии всех европейских государств, ему надо было питать к ним беспредельное презрение… И что же – он его питает. Николай до 1848 года дулся на западные державы, но он их не презирал. Николай трепетал, узнав о революциях 1848 года, и успокоился только по получении известия о кровавой диктатуре Кавеньяка… Медленно, постепенно он измерил бездонную глубину их бесчестия, их робости, их невежества; и вот – начал войну. Хотите биться об заклад, что он выйдет из нее победителем, если не вмешается неожиданно третья сила – их общий враг революция!»[469]

Согласно мнению мыслителя, «роковая солидарность соединяет реакционную Европу с царизмом; и если она погибнет от руки царизма, это будет великолепной иронией судьбы»[470].

Герцен был убежден при этом, что главным виновником войны является Николай I, поскольку война является естественным порождением монархической организации власти. «Монархическое равнозначно военному. Это режим материальной силы, апофеоз штыка. Нет штатских Бонапартов: даже сын Жерома – генерал-лейтенант»[471].

Имманентность войны со стороны николаевской России для писателя безоговорочная. «Для царя завоевательная война – единственное средство приобрести популярность и сохранить свою власть. Не находящие применения силы