В селе Софино Хорольского района три полицая пришли в хату, чтобы взять проживавшего там парня, бывшего солдата-окруженца, и увезти его в Хорол для отправки в Германию. Когда полицаи предложили ему одеваться и ехать с ними, парень украдкой взял со стола нож.　

Полицаи посадили арестованного в сани, двое сели по бокам, третий стал править лошадьми. В поле арестованный сильными, точными ударами ножа убил наповал сидящих рядом полицаев. Правящий лошадьми, увидев это, соскочил с саней и бросился бежать. Парень схватил винтовку одного из убитых полицаев и с первого выстрела уложил и третьего.　

Вся жандармерия и полиция была поднята на ноги. Но беглец как в воду канул.　

Не нашли также фашисты и кочегара одного из хорольских учреждений, который на пощечину офицера ответил сокрушительным ударом лопаты.　

В Хороле издавалась украинская националистическая газета. Редактором ее был некто Ткаченко.

Газета всегда вывешивалась под стеклом у редакции. Я читал в ней официальные сводки немецкого командования, по которым можно было иногда узнать правду о фронтах, как ни напускали в них туману гитлеровские писаки.　

Я дивился глупости редакции. Она время от времени опубликовывала анонимные письма, авторы которых страстно ругали, проклинали предателей Родины. Опубликовав письмо анонима, националистический писака невразумительно, неубедительно доказывал, что «пан аноним» неправ в том-то и в том-то.　

Газетка фактически давала трибуну советским людям, которые клеймили предателей — националистов, полицаев, власовцев.　

Редактор Ткаченко однажды предложил мне пойти в газету художником. Он обещал мне «золотые горы», паек немецкого солдата и прочее. Я почувствовал, что петля захлестывается на моей шее, и думал уже, что мне придется очертя голову бежать из города.　

Но редактор, после того как я решительно отказался, отстал от меня. Каково же было мое изумление, когда через несколько лет я узнал, что Ткаченко работал в националистической газете по заданию обкома партии как подпольщик. Тогда мне стали понятны и «письма анонима».　

Золотые горы масла и яиц обещала мне и церковная община Хорола, которая увидев мои декорации церкви к спектаклю «Вий» Гоголя, безуспешно убеждала меня расписать хорольскую церковь в таком же духе.　

…Наша тройка — Гречина, Малиновский и я, — сговорившаяся бежать вместе, внимательно следит за продвижением фронта. Мы читаем попадающие к нам изредка в руки советские листовки, сброшенные самолетами, — они рассказывают правду о ходе войны. Научились мы узнавать правду о фронтах и по официальным немецким сводкам, неуклюже маскирующим поражения фашистской армии.　

Наконец, ставка Гитлера сообщила, что «идут ожесточенные арьергардные бои между Доном и Днепром». И наконец (о, радость!), стекла наших окон начали изредка дребезжать от далеких, еще неслышимых взрывов. Фронт приближается! Нужно готовиться!　

Мы решили выкопать убежище на территории бывшего Хорольского лагеря, чтобы спрятаться на случай насильственной эвакуации. Сделали уже крышку из фанеры, которая должна была маскировать вход в наш тайник, облюбовали место, но все вышло иначе.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Необычное смятение охватило фашистов. Вздымая уличную пыль, грохоча гусеницами, мчатся мимо нас запыленные немецкие танки, автомашины с молчаливой пехотой (где же ваши ликующие крики 1941 года, господа?), тарахтят по обочине, вежливо уступая дорогу своим драпающим господам, подводы с немецкими прихвостнями, удирающими от гнева своего народа. Вся эта банда устремляется на Семеновский тракт, ведущий на Кременчуг, к Днепру.　

На заборах наклеены какие-то объявления. Их читают молчаливые, угрюмые хорольчане. Подхожу и я;: «Приказ немецкого командования. Все население города должно завтра к 12 часам эвакуироваться по направлению к городу Оболонь. Не выполнившие приказа будут расстреляны». Бегу домой, хватаю заранее приготовленный вещмешок, в котором лежит еда, лопата с короткой ручкой и кусок фанеры, заготовленной для крышки убежища, и лечу сломя голову к Гречине. Там уже Малиновский и тоже с рюкзаком.　

Совещаемся. Считаем, что сегодня ночью будут собирать нашего брата — бывших солдат. Сейчас же, немедленно вон из города!　

Нам с Александром легче — мы одиночки. Очень трудно и тяжело Гречине, к которому приехали из Киева жена и сын, оставлять их.

Но долг солдата — превыше всего.　

Людмила Васильевна, бледная-бледная, прощается с мужем и с нами. Слез нет. Мы идем по дороге на Семеновку, по которой вереницей тянутся немецкие машины, подводы с драпающими старостами и полицаями. Сразу же за городом сворачиваем в сторону, на дорогу, ведущую на Оболонь. Идем стороной, затем еще больше сворачиваем вправо и под покровом вечерней темноты уходим в степь. Мы решили, что будем прятаться около Хорола, держась направления на Оболонь, чтобы, если нас схватят, мы, показав свои аусвайсы, могли утверждать, что эвакуируемся по приказу. На ночь приютились у большого зарода скошенного хлеба. Вдруг громадное пламя заполыхало в ночи неподалеку от нас. Горит такой же зарод хлеба, как тот, под которым мы лежим.　

— Фашисты жгут хлеб! — восклицает Гречина.　

— Какое добро уничтожают, сволочи!　

Мы долго молча смотрим на это бушующее, тревожное пламя.　

Вот и началась наша нелегальная жизнь.　

— До чего же паршиво быть безоружным в степи в такое время! — говорит Александр, смотря на полыхающее багровое зарево.　

Два дня мы прячемся в маленьких околках неподалеку от дороги, идущей на Оболонь, потом выходим на шоссе. Мы было начали сходить с шоссе к виднеющимся вдали кустам, как вдруг на дороге показался немецкий танк. Он идет прямо на нас со стороны Оболони к Хоролу. В животе стало сразу холодно.　

— Ну, братцы, мы «эвакуируемся», — бросаю я друзьям, и мы бодро идем навстречу танку.　

На танке стоят в черных мундирах не то танкисты, не то какие-то военные чиновники. Вот стал виден и ствол пушки, направленный на нас, и отшлифованные землей быстро мелькающие гусеницы. Я глянул на лица моих друзей, они землисто-серого цвета. Ну и у меня лицо, конечно, не лучше. А что если танкисты начнут гоняться за нами и давить?

Обдав нас пылью, грохотом и дымом, танк промчался в трех-четырех метрах от нас… Не оглядываясь, молча идем дальше. Входим в горящую Богдановку и нарываемся на фашистских факельщиков.　

— Почему рус здесь? — спрашивают они нас строго.　

— Мы эвакуируемся на Оболонь! Приказ! Мы эвакуируемся! — говорим мы им наперебой.　

— Век! Век! — бросают они нам. Мы и сами понимаем прекрасно, что нам надо «век».　

За селом открылась бескрайняя равнина.　

— Ну, братцы, как хотите, а дальше идти нельзя: впереди все, как на тарелке, спрятаться будет негде, — заявил Малиновский.　

Свернув с дороги влево, вскоре мы набрели на водохранилище, заросшее высоким, раза в полтора выше человеческого роста, густым камышом. Эти заросли и стали нашим убежищем. Сами