— Мы не ставим ничего антисоветского, вредного нашему народу, — говорит Оверчук. — Немецкая администрация разрешает показывать украинские пьесы, которые ставились «при царе» (для них веский аргумент, что пьесы «несоветские»). Они не учитывают того, что пьесы эти, написанные передовыми художниками своего времени, потому и вошли в советский репертуарный фонд, что несут передовые, близкие советскому народу идеи. В этих пьесах, как правило, светлые, прекрасные люди борются с темными силами, с произволом, косностью, тупостью, стяжательством, клеветой, мракобесием. Борьба, чувства, думы героев этих произведений близки советским людям, томящимся под фашистским гнетом. Кроме того, мы вытягиваем из-за проволоки советских людей, спасая их от угона в рабство. У нас заняты многие молодые ребята и девчата, местные жители. Если бы не это, их бы угнали в Германию.　

(Впоследствии, при приближении фронта, все военнопленные, расконвоированные для работы в труппе, несмотря на устрашающие приказы немецкого командования об эвакуации, разбегутся, попрячутся, чтобы с приходом Советской Армии вернуться в строй).　

— Если хочешь, — предложил мне Анатолий, — я попытаюсь освободить тебя из лагеря, как художника, для работы в нашей труппе, а там посмотрим!　

Полное доверие Оверчука ко мне с первой встречи, его откровенные, смелые в условиях оккупации суждения подкупили меня, и я сказал, что согласен и буду очень благодарен ему, если удастся вытащить меня из-за проволоки.　

— Но, — заметил я, — где-то в госпиталях Хорола должен находиться доцент Рокитский, надо хлопотать тебе и о нем.　

Назавтра, еще до того, как за мной пришел солдат, чтобы отвести в комендатуру, явился Оверчук в сопровождении хорольского бургомистра. (Бургомистр Костюк под любым предлогом добивался от немецких властей освобождения из лагеря многих советских людей и тем помогал им спастись и уклониться от угона в Германию. Когда наши освободили Хорол, Костюк не бежал, а пришел с повинной. Советский суд учел то, что он сделал для советских военнопленных, и сильно смягчил ему наказание, которое Костюк и отбыл).

Вот закончен портрет адъютанта, и мне сообщили, что хлопоты Оверчука увенчались успехом: меня и «профессора» (так мы для вящей убедительности аттестовали Рокитского) освобождают для работы в театре.　

После сеанса меня провели в пустовавшую комнату в одном из домов Хорола и оставили одного. Я стою у окна, прислонившись к косяку, и смотрю на освещенную солнцем улицу. Почти год я пробыл за проволокой. Почти год я не мог ступить без зорких, наблюдающих за мною глаз. А теперь меня отпустили… на длинной, невидимой веревочке. Эта веревочка — круговая порука. Она, быть может, еще крепче, чем колючая проволока. Я смотрю в окно невидящим взглядом. От раздумий меня отвлекла непонятная паника на улице.　

Со встревоженным лицом, беспокойно оглядываясь, пробежала по противоположной стороне улицы женщина, потом две девушки и парень. Совсем близко от меня, под окном, в тени, которую отбрасывает дом, торопливо протопали две девочки. Их лица растеряны, испуганы. Старшая, оглядываясь, торопит младшую. Обе скрываются за косяком, и я слышу их удаляющийся топоток. На улице все словно вымерло. Даже тополя у дома перестали шелестеть листвой. И вдруг в тишине я услышал далекие, приближающиеся окрики и цокот кованых немецких сапог. Вот появились немецкие солдаты. Они в шлемах. В руках автоматы. Пересекают улицу цепью. И за ними я вижу медленно-медленно движущуюся большую, плотную стену людей, оцепленную конвоем. Я понял, что фашисты вершат еще одно страшное дело: гонят на расстрел военнопленных «красноповязочников», «подозрительных» и других.　

Без стонов и жалоб идут в свой последний путь товарищи, вздымая босыми, слабыми, волочащимися ногами пыль на дороге. Нестройная колонна проходит мимо. Что это? Стоны! Да, стоны. Кто так тяжко, тяжко и глухо, как из-под земли, может стонать?　

Стоны нарастают, приближаются. Подводы. Одна, за ней вторая, третья… На бричках с высокими деревянными бортами вповалку, один на одном, как дрова, навалены грудами раненые, больные, изможденные люди. Это те, кто не может идти… Из-под груд тел слышатся страшные, глухие, подземные стоны и вздохи…　

Приходит ко мне испепеляющая, сушащая душу прострация. Я сам стал живым мертвецом и, судорожно глотая вязкую, густую слюну, ужасаясь своему безучастию, смотрю на то, как конвойный, идущий позади последней подводы, обрушивает удар приклада на голову старика, который попытался, упираясь немощными руками в борта брички, подняться.　

Проехали мимо подводы. Затихли глухие стоны. Улеглась и пыль, поднятая сотнями босых ног. Снова смотрю я невидящим взглядом на эту дорогу, на этот последний скорбный путь товарищей. Вдруг справа опять приближается топот ног по асфальтированному тротуару и все явственнее визгливые крики:　

— Шнель! Шнель! Доннер ветер!　

Близко-близко под окном, в тени, пробежал низенький человек в чисто выстиранной военной гимнастерке командирского образца. Пожилой. Лицо и голова свежевыбриты. Налетая сзади драчливым петухом, его преследует круглолицый молодой, но начинающий уже тучнеть штабной немец. Крича и вереща, гитлеровец подгоняет бегущего тычками кулака в спину и пинками.

— Шнель! Быстро! Круцификс! — затихают за косяком окна вместе с топотом ног крики.　

Это помощник начальника гестапо гонит вслед за обреченной колонной военного советского врача, почти год самоотверженно боровшегося в госпитале за жизнь больных и изувеченных товарищей… 　

Долго не появляются на залитой солнцем улице люди. Долго не могу я прийти в себя.

Пленных пригнали к рвам-траншеям, выкопанным осенью 1941 года для земляных бараков у края Хорольской Ямы. Всех их раздели, поставили у края траншеи и больше часа заставили ждать, пока не пригнали группу военнопленных с элеватора, которые подлежали расстрелу в тот же день. Затем их всех вместе зарыли в траншее. Это видели жители Хорола, работавшие на огородах вблизи кирпичного завода. Было это 15 мая 1942 года.　

В коридоре зазвучали оживленные голоса. Один голос Анатолия. Чей же второй? Низкий, немного ворчливый… Ну, конечно, это он! Он, дорогой Николай Андреевич!.. Он перенес за зиму в госпитале дизентерию, сыпной тиф, чесотку. Долго мы не можем успокоиться, рассказываем друг другу все, что видели, что пережили за это время.　

И стали мы жить в этой комнате втроем. Два раза в день ходили получать еду в лагерный госпиталь. Там, в садике, я видел однажды греющихся на солнышке наших девушек-военнопленных. Они были в чистеньких застиранных гимнастерках. Одна из них, в белой кофточке, сидела на скамейке, опустив голову на руки. Остальные сидели и стояли рядом. И не знал я и не ведал, что будут они вскоре расстреляны все до одной!　

Под осень, когда лагерь № 160 ликвидировали, меня