— Какие Сабунчи?

— Один есть Сабунчи: около Баладжар, севернее Баку. Большой город есть такой Баку — его, наверное, знаешь?　

— Кем работал в Сабунчах? — спрашивает офицер (голос его становится суше и резче).　Работал помощником бурового мастера.　В Сабунчах?　

— Да, в Сабунчах.

— А в Баладжарах и Баку ты бывал?　

— Почему не бывал, бывал, — отвечает допрашиваемый (видно, он еще не понял, куда гнет разведчик).　

— А скажи, Самед, какие ты заводы знаешь в Баку, в Баладжарах, ну и… в этих самых Сабунчах? Ну… например: крекингзаводы по переработке нефти, газолиновые, сажевые и разные там… химические, — снова спокойно, ровно спрашивает агент.　

Воцаряется длительное молчание. Видно, допрашиваемый понял, зачем его вызвали, и, попав в ловушку, думает, как из нее вывернуться.　

— Почему молчишь? Расскажи, что где видел! А вот скоро мы Кавказ завоюем, тогда пошлем тебя работать в Сабунчи, да не помощником мастера, а мастером! А быть может, как азербайджанца, сделаем начальником вместо русского, — вкрадчиво убеждает офицер притихшего азербайджанца.　

Тот по-прежнему молчит.　

— Ну вот что, Самед, довольно играть в прятки, давай отвечай! Не будешь отвечать — будет плохо! Вот это видишь? — заговорил снова резко и сухо офицер. Глухо стукнула брошенная на стол резиновая палка.　

Опять длинная пауза.　

— Отвечать, круцификс! — взорвался разведчик.　

«Чвак, чмок, хряк!» — прозвучали удары резиновой палки.　

— Что отвечать? Нечего отвечать. Не был я в Сабунчах, не был в Баладжарах и в Баку совсем не был! — громко кричит допрашиваемый.　

— Как не был? Доннер ветер!　

— Брат мой Ибрагим живет в Сабунчах, а я совсем там не был! В Челябинске живу с детства. Письмо брат писал, вот я и знаю: Сабунчи, Баку, Баладжары… А про заводы ничего не знаю!..　

— А зачем же ты сказал, что жил и работал в Сабунчах?　

— Почему сказал? Думал, к брату подвезешь. Понимаешь? К брату хотел бы поближе! Думал там, может… ну… работать буду… сам понимать должен… — бормочет Самед.

— Врешь ты все про брата! Сакрамент! Выкручиваешься, мерзавец! — ревет разведчик и снова звучат удары палки.　

— Зачем дерешься? Зря совсем дерешься! Говорю тебе русским языком: не был я в Сабунчах… Брат мой там! Вот! Нарочно совсем сказал, думал, повезешь туда работать! — оправдывается, выкручивается Самед.　

— Доннер ветер! Знаешь, что сделаю с тобой за вранье, азиат подлый? — сквозь зубы цедит офицер, отчаянно колотя палкой азербайджанца.　

Тот уже не оправдывается, а молчит и терпеливо выносит удары.　

— Век! Вон!! — вопит наконец офицер. И я слышу, как тяжело он дышит от усталости и бессильной злобы.　

Затопали, загрохотали каблуки в канцелярии, и в прихожей хлопнула входная дверь. Вякающим, недовольным старческим тенором заговорил что-то низенький разведчик по-немецки. Высокий, отдуваясь, что-то тоже бормочет начальнику. Затем, перебивая друг друга, они долго о чем-то спорят.　

— Полицай, давай следующего сюда! — кричит высокий, отдышавшись.　

Кто-то входит в двери.　

— Ваша фамилия? — опять спокойно, корректно начинается допрос.　

— Антонов, — четко, по-военному отвечает басовитый голос.　

— Антонов? Хорошо! Имя твое, Антонов?　

— Иван.　

— Иван Антонов? Ты русский, Иван Антонов?　

— Так точно, русский.　

— Где же ты жил и работал нефтяником, Иван Антонов? — вкрадчиво, мягко спрашивает немец.　

— Жил и работал я на острове Артема у Апшеронского полуострова на Каспийском море, работал буровым мастером, — отвечает чистую правду Антонов.　

— Врешь ты, Антонов, нет такого острова у Апшеронского полуострова, — спокойно, уверенно произнес офицер.

— Как, герр офицер, нет такого острова там? Неужто не знаете? Я там сызмальства жил. Отец работал там еще при царе, и я работал. Жил в поселке Артем-Остров.　

— Нет там такого острова, Антонов, — продолжает утверждать немец.　

— Отвечать! — вдруг резко, свирепо ревет он. — Отвечать!! Доннер ветер!　

И слышится удар не то кулака, не то резиновой палки по лицу. — Что, быть может, у тебя тоже там только брат живет, коммунист упрямый?! — исступленно продолжает орать разведчик.　

— Забыл! Все забыл, какие заводы там есть, сколько там скважин, все забыл, — глухо говорит Антонов.　

— Как забыл? Что дурака валяешь?　

— Палкой много раз попадало от полицаев по голове, вот и забыл! Все забыл, понимаешь! — угрюмо, зло отвечает Антонов. И слышится в его голосе отчаянная решимость.　

— А, круцификс! Забыл, русиш проклятый! Я тебе вколочу сейчас память! — и методично, упрямо зазвучали чмокающие, хлюпающие удары резиновой палки.　

Они звучат долго, очень долго… минуту, быть может, две. Забыв обо всем на свете, слышу я только эти удары, хеканье палача да глухой, тяжелый стук своего сердца.　

— Слышишь… ты… герр!.. Или как там тебя!.. — доносится вдруг прерываемое ударами палки злое, непримиримое. — Совсем ты… у меня отбил теперь… память… ничего не помню… имени отца не помню… матери… ничего не помню, но тебя запомню герр… до гроба! Слышишь, герр… запомню!..　

Удары чередуются с обрывками фраз и страстными, гневными словами узника.　

Наконец, после гулкого падения тяжелого тела на пол слышится истерический, злобный вопль задыхающегося фашиста:　

— Полицай! Ком… Сакрамент!.. Убрать… его. Посадить отдельно… в карцер!.. После… после… я еще с ним поговорю! Круцификс!!

И снова ругаются между собой разведчики. И снова продолжаются целый день до вечера допросы. Как сговорились, допрашиваемые упрямо утверждают, что они не жили и не работали в нефтяных районах, а сказали это для того только, чтобы не отправили на работу. Разведчикам, конечно, ясно, что многие лукавят, но они никакими путями не могут выколотить из советских людей нужные данные.　

Было человека два из допрашиваемых, которые прикинулись придурковатыми простачками и давали кое-какие показания, но были эти показания путаные, противоречивые и, вероятно, ложные, как у бравого солдата Швейка. Недовольные и злые разведчики отбыли из лагеря, как говорят, не солоно хлебавши.

Мне нужно нарисовать с натуры фашистских преступников, чтобы «увековечить» для потомства в будущих своих картинах. Через переводчиков я убеждаю их, что рисунок с фотографии не имеет той цены, которую имеет портрет, сделанный художником с натуры. «Ценность» и «стоимость» в убеждениях стяжателей — аргумент веский, и они соглашаются мне позировать.　

Один за другим садятся они передо мной…　

Вот он, главарь банды, капитан Зингер, Боров, комендант дулага № 160, распорядитель и душа режима уничтожения.　

В отличие от других «заказчиков», которые всегда хотели получить свои портреты побольше размером, Зингер велел мне сделать его портрет величиной в открытку.　

Когда Миллер спросил, почему он заказывает такой миниатюрный портретик, Зингер пропищал:　

— Для «папинки»!　

Вот его помощник, унтер-офицер Миллер, Финн, эксперт по евреям. Сколько людей замирало, когда на них останавливался холодный, испытующий взгляд этого утонченного садиста! У скольких людей холодели сердца, когда он торжествующе скалил перед ними свои крупные зубы!　

А ведь фильтровка евреев — только частица его гнусных дел.