— Ну, пусть будет Борух, — говорит вдруг спокойно тот.　

— Комиссар? — спрашивает настороженно кто-то из полицаев.　

— Нет, комиссаром не был, — по-прежнему спокойно, невозмутимо отвечает еврей, вытирая рукавом кровь со лба, которая стекает ручьями из набрякших кровью густых волос.　

— Ох, однако, был — умен больно!　

— Нет. Не был. Был — сказал бы: один конец… — твердо говорит еврей.　

И тут во взглядах притихшей на минуту волчьей стаи вдруг проскальзывает невольное уважение к мужеству обреченного.　

— Отчество? — нарушает тишину писарь.　

— Ицикович, — горько усмехаясь, бросает обреченный. Он явно говорит не свое отчество, а то, которое нужно этим живодерам. Он улыбается в глаза самой смерти.

В это время в дверях, закрыв на миг льющийся оттуда свет, появляется коренастая, косолапая фигура Ганса «Боксера».　

— А, юд, лахен![18] — визгливо кричит он и внезапным ударом снизу вверх, в челюсть, валит человека замертво на пол.　

Все — гитлеровцы, полицаи, писарь — одобрительно склабятся и регочут.　

— Ганс, Ганс! Прима! — кричат немцы.　

— Вот это да! Вот это удар, так удар! — слышатся одобрительно-подобострастные реплики полицаев.　

Ганс, румяное лицо которого сияет самодовольством, перешагнув через лежащего, подходит к гитлеровцам и что-то говорит им. Затем все трое уходят.　

Два полицая хватают оглушенного за ноги и волокут вон. Когда безжизненное тело перетаскивают через высокий порог, голова, повиснув на длинной худой шее, откидывается назад: замученный словно оглядывается на своих мучителей.　

— Следующий! — кричит полицай в дверь.　

И так изо дня в день эти бессмысленные, дикие допросы.　

Советские люди на оккупированной территории очень часто, рискуя жизнью, спасали, укрывали евреев от палачей.　

Так, в Хорольском госпитале военнопленных осенью 1941 года фашисты узнали, что один из находившихся там военнопленных евреев — комиссар. Комиссар подлежал немедленному расстрелу, но вдруг в последний момент он исчез из госпиталя. Обыски не дали результатов, и фашисты решили, что обреченный каким-то путем бежал из оцепленного проволокой госпиталя.　

На самом же деле комиссара попытался спасти русский военнопленный повар. Он спрятал его на чердаке госпиталя, уложив в тесовый карниз, нависавший над двором.　

Много недель, месяцев — до самой весны лежал там комиссар. Что он вынес там осенью и зимой, в стужу, часами находясь без движения, пусть каждый себе представит!

По ночам комиссар спускал вниз веревку: к концу ее повар-солдат привязывал котелок с едой. Весной повара заменили другим военнопленным. Сдавая кухню, старый повар сказал ему:　

— Я доверяю тебе военную тайну: ты должен будешь кормить комиссара, которого я прячу.　

На беду новый повар оказался предателем — он выдал солдата. Старый повар был схвачен. Несмотря на зверский допрос, место, где был спрятан комиссар, он не указал.　

Комиссара стали искать. Предполагая, что он прячется на чердаке госпиталя, фашисты перерыли там все, но ничего не нашли. Они уже стали уходить с чердака, считая, что комиссар сумел на этот раз сбежать. Но в последний момент офицер вставил стек в щель между досок, которая тянулась по всему карнизу, и пошел вдоль него. Наконец, стек уперся в прятавшегося.　

Когда карниз вскрыли и извлекли оттуда комиссара, всех поразил страшный облик человека, месяцы пролежавшего в своеобразном гробу.　

И встали под дула автоматов уже потерявший способность ходить комиссар-еврей и поддерживающий его у края могилы, до конца верный своему долгу солдат-русский.　

И еще один случай. В Хорольской Яме была группа девушек-военнопленных.　

К весне 1942 года из них уцелело всего человек семь-восемь. Их содержали в госпитале, находившемся в помещении бывшей Хорольской школы. Среди этих девушек была еврейка. Рискуя жизнью, подруги всячески скрывали ее, поддерживали павшую духом, измученную переживаниями девушку.　

Уже летом, после того как все военнопленные-евреи в Хороле были расстреляны, фашисты каким-то путем дознались, что девушки прячут еврейку, и вместе с ней всех их расстреляли.　

Выйдя из канцелярии, я смотрю на приведенных на очередной допрос.

Они сидят гурьбой на земле. Здесь и юноши, почти подростки, и зрелые, и старые люди.　

Вид их ужасен. Вглядишься в изможденное грязное лицо человека — и перед тобой развертывается человеческая трагедия.　

На худых грязных шеях судорожно двигаются кадыки. Эти люди очень голодны. Я бегу в свою кладовку, хватаю котелок с кашей и возвращаюсь назад. В толпе евреев нахожу самого старого, самого изможденного человека в замызганной телогрейке.　

Перешагивая через чьи-то ноги, иду к нему и спрашиваю:　

— Товарищ! У вас есть котелок?　

— Есть! — встрепенулся он.　

— Достаньте его, я дам вам каши!　

Старик еврей засуетился. Он развязывает свой невероятно грязный мешок, нащупывает котелок. И вдруг старик замер, ссутулился и поник головой. Почему он не подает мне котелок?　

— Так можно? — глухо, робко, недоверчиво произносит старик, не поднимая головы.　

И меня молнией пронзает мысль: этот человек думает, что я не заметил, что он еврей, и поэтому помогаю ему, а сейчас, увидев это, я спохвачусь и откажу ему в помощи.　

Как и при виде сломленного Бермана, у меня все оборвалось внутри от острой жалости.　

— Дайте ваш котелок, товарищ, я положу вам каши, — говорю я старику, чуть не плача.　

Меня окончательно убило жалкое выражение виноватой собаки, с которым смотрел старик еврей. Страшным усилием воли сдерживаю подступившие к горлу рыдания. Бегу в свою кладовку, сажусь за столик. Обхватив ладонями голову, я даю волю своим чувствам…　

Из комендатуры к воротам прошел полицай с дубинкой под мышкой. Он жует на ходу бутерброд. Голодные глаза узников следят за ним.　

Привелось мне слышать и иного порядка допросы… В начале лета 1942 года, когда фашисты готовили наступление на Кавказ, немецкая оперативная разведка усиленно собирала сведения о нефтяных районах. В дулаг приехали два оперативных разведчика. Один из них прекрасно говорил по-русски.　

В лагере объявили набор людей, работавших до войны в нефтяной и нефтеперерабатывающей промышленности, якобы для направления их на работу по специальности в те места, где они жили.　

Некоторые военнопленные, чтобы уклониться от угона в Германию, и надеясь, что их перевезут ближе к линии фронта, заявили, что они жили и работали в Грозном и Баку. Их стали по одному вызывать в канцелярию для уточнения данных перед отправкой на место работы.　

Разведчики или не знали, что в кладовке работает пленный художник, или не придали этому значения.　

Я сижу в своей каморке и слышу доносящиеся до меня голоса офицеров и приводимых на допрос товарищей.　

— Фамилия? — корректно, вежливо спрашивает офицер.　

— Абульгасан, — отвечает настороженный молодой голос с нерусским акцентом.　

— Имя?　

— Самед.　

— Кто вы по национальности? — по-прежнему корректно спрашивает офицер.　

— Азербайджанец.　

— Где вы жили?　

— Где я жил?