— А как же мы будем жить?..　

Услышав этот вопрос, находящийся в канцелярии толстомордый помощник начальника гестапо заржал, широко оскалив пасть, ощерив свои белые зубы, и изрыгнул:　

— Герр профессор, а не хотите ли вы обратно в лагерь?　

Эта «остроумная» реплика вызвала восторженный хохот всей канцелярии. Хохот этот вдруг оборвался: все, кто сидел за столами, встали, хряснули каблуки кованых солдатских сапог, руки всех гитлеровцев ухватились за штаны: в канцелярию зашел в сопровождении начальника гестапо капитана Питмана сам военный комендант Хорола, майор Лепле, организатор Хорольской Ямы и массового уничтожения советских людей. Физиономия его страшно напоминает бритую наголо морду старой злой крысы.　

Лепле беседует о чем-то с оторопевшим, вытянувшимся адъютантом. Дитман подходит к группе канцеляристов, окружающих нас, говорит с ними. Затем смотрит на Рокитского и, еще шире оскалив свои зубы, говорит что-то. Переводчик переводит:　

— Капитан Дитман в свободное время тоже любит писать акварелью пейзажи.　

Палач, обрекающий на расстрел и пытки тысячи людей, мнит себя человеком высокой культуры и покровителем изящных искусств!..　

Николай Андреевич, перенесший тяжелые болезни, стал крепко сдавать. На него навалилась вялость, сопливость. Мы с Анатолием старались его расшевелить, тянули из комнаты на свежий воздух. Но он большую часть дня лежал молча на кровати. Мы считали, что он тоскует по семье.　

В начале осени Оверчук и Рокитский выхлопотали разрешение съездить к семьям в Киев.　

Перед отъездом Оверчук и мне предложил перебраться в Киев, чтобы оттуда вместе уйти к партизанам в приднепровские леса, но в Киеве меня знали и могли схватить.　

Оверчук свой план осуществил: вошел в киевское подполье, находясь на легальном положении, руководил подпольным звеном, помогал советским парашютистам в выполнении их заданий. Позднее, когда возникла явная опасность его провала, ушел к партизанам, а затем, после освобождения правобережья Днепра, встал снова в строй.　

После отъезда друзей я остался один и вскоре тяжело заболел желтухой. Однажды при мысли о смерти (я знал, что моя болезнь очень серьезна), я ужаснулся тому, что эта мысль не вызвала у меня ни горечи, ни сожаления, ни печали — ничего. Угас могучий инстинкт жизни. Думами о матери, о маленькой своей дочери, о близких, которые, быть может, ждут меня, я пытаюсь вызвать в себе желание жить.

Во время болезни я вижу сон…　

…Николай Андреевич и я карабкаемся на песчаный обрыв Хорольской Ямы, стараемся выбраться из нее. Я делаю отчаянные усилия, но сухой песок под руками и ногами осыпается, и я не подвигаюсь вперед.　

А Николай Андреевич не тратит никаких усилий, он только для видимости слегка скребет песок руками и, обернувшись ко мне, спокойно, ровно говорит:　

— Не выберемся, Евген.　

— Что вы, Николай Андреевич! Может быть, вы не хотите выбраться? А я выберусь! — отвечаю я ему.　

— Нет, Евген, не выберемся, — уверенно, строго говорит мой учитель, перестав скрести песок.　

Я начинаю отчаянно карабкаться вверх, но песок все осыпается, осыпается…　

Сон оказался пророческим.　

Николай Андреевич в Киеве заболел скоротечной, бурной формой туберкулеза легких и вскоре умер. Мне помог выздороветь врач из расконвоированных военнопленных, работавший в амбулатории Хорола, и, как всегда, родные, советские люди…　

Ко мне перебрался в комнату Карп Пантелеевич Горпинченко, расконвоированный для работы в труппе актер, обладавший рокочущим басом. Ему уже под шестьдесят.　

Когда Карп Пантелеевич, заросший густой бородой, вышел из-за проволоки, он был похож на Стеньку Разина. Это был единственный человек, которому я доверял свои планы, рассказывал о задуманной мною серии, перечислил темы рисунков, показал наброски, сделанные в Яме и на элеваторе.　

Карп Пантелеевич поддержал меня в моих намерениях:　

— Ты должен обязательно сделать эти рисунки после войны, а я напишу к ним текст.　

Мы с ним были откровенны, но не сказал мне тогда Карп Пантелеевич, что он совсем не актер, а подполковник Советской Армии, служивший в штабе Армии, и к тому же еще и коммунист. В тех условиях, когда никто не был застрахован от лютых пыток на допросах, кое-что надо было знать только самому.　

Карп Пантелеевич тоже не знал, что я был до войны активным комсомольцем и состоял в истребительном батальоне.　

Горпинченко попал в плен тяжело раненный в ногу: у него была разможжена пятка, и он после выздоровления остался хромым.　

Кем был Карп Пантелеевич, я узнал только тогда, когда встретил его в 1943 году с погонами подполковника на плечах.　

Встретив и расцеловав меня, он спросил:　

— А как твои рисунки?　

Я очень жалею, что после Хорола, во время войны, мы потеряли друг друга из виду.　

Где ты, и жив ли ты, дорогой Карп Пантелеевич?　

В Хороле я снова встретился с Гречиной и А. Малиновским. Мы знали друг друга хорошо, жили одними помыслами и скоро сдружились. Гречина и Малиновский были расконвоированы намного раньше меня.　

Гречина работал архитектором. Играя на тщеславии гебитскомиссаров, хозяйничавших в городе, и используя то обстоятельство, что они очень часто сменялись, Гречина предлагал каждый раз вновь назначенному начальнику проекты перестройки его личной квартиры в более пышном и великолепном виде, чем она была у его предшественника. Все фашистские чиновники клевали на эту удочку. Со всех участков снимали рабочих, столяров, альфрейщиков и бросали на коренную перестройку апартаментов гебитскомиссара. Как только его переводили в другой город, Гречина все начинал сначала: опять новый проект, опять перестройка и опять появляется новый начальник, полный рвения переделать, перестроить на свой вкус особняк.　

— Я, Женя, — говорил мне Гречина, — делаю так, что люди, которые должны ремонтировать и строить мосты или объекты военного значения, переоборудывают апартаменты начальника. Мы, по сути, толчем воду в ступе. Кроме того люди, которые вместе со мной работают, считаются занятыми, поэтому их не угоняют в Германию.　

Малиновский работал техником. В его служебные обязанности входило определение необходимости порубок леса для тех или иных построек в селах Хорольского района. Он, по сути, сохранял наши леса.　

На каждом шагу в Хороле мы наблюдаем тайное, а иногда открытое сопротивление фашистским властям.　

На различных работах и в городе и в селах постоянный, повсеместный саботаж.　

Наша соседка Александра Ивановна Савенко целый год прятала от направления в Германию свою невестку Таню.　

Все в городе были взволнованы случаем, когда колонна девушек, шедшая под конвоем на станцию, вдруг запела песню о Родине. Страстная патриотическая песня звучала вызовом палачам и ободряла идущих по обочине дороги