Ночью артиллерийский и минометный огонь чуть угомонился. Взошла полная луна. Камыши стоят, как завороженные, хотя трассирующие пули прошивают их со всех сторон. Трассы похожи на огненные линии, которые создаются быстрым мельтешением тлеющей лучинки в полной темноте. Эти огненные трассы то сшибают верхушки камышей, то стелются низом, с треском дробя камышовые стебли, то снова вздымаются и чертят свои огненные линии в зените, на фоне ночного звездного неба.　

Время от времени взлетают осветительные ракеты. После мрака камышей их зеленоватый мигающий свет кажется ярче солнечного. Луна тогда меркнет, и чудится, что видна каждая камышинка, прорисовываясь резким черным силуэтом на фоне ослепительно яркого света.　

После падения ракеты мрак камышей еще гуще и черней. Временами слышны разговоры, брань и команды, но определить язык кричащих невозможно. Слышно также бряканье колес у повозок или походных кухонь.　

Приходит утро, и все опять начинается сначала.　

И так три дня и три ночи…　

Трое суток в шквале огня, под дождем пуль…　

На второй и особенно третий день начала мучить жажда. Несмотря на то, что вода рядом, в канаве, подняться и подползти к ней опасно: можно попасть под пули или же обнаружить свое присутствие, и тогда — крышка! Особенно опасно было шевелиться в камышах ночью, когда затихал ветер я камыши замирали.　

На третий день пошел дождь. Я вынул котелок, поставил его себе на грудь и стал собирать воду. Это была поистине драгоценная влага. Один раз Александр все же решился в ветреную погоду сползать к канаве с котелком. На обратном пути он поделился водой и со мной. Это был бесценный дар товарища, добывавшего воду с риском для жизни.　

На рассвете четвертого дня на камыши нахлынул гонимый ветром сырой, густой туман. В трех-четырех шагах ничего не видно. Качаются и шелестят тревожно камыши. Где-то рядом беснуется автомат.　

За эти трое суток нервы от одиночества и бессонницы расшатались. Мне начинает казаться, что по камышу в тихую атаку идет цепь солдат (не потому ли автоматчик, стоящий на посту, так нервничает?). Быть может, это наши? Но если и наши — смогут ли они в пылу боя, в густом тумане разобраться, кто я такой? Когда начинаешь так рассуждать, то загоняешь сам себя «в трубу».　

Нет, не надо думать! Думы распаляют воображение, и начинаешь волноваться. «Спокойно! Спокойно!» — мысленно говорю я себе. Но что это! Сюда и впрямь кто-то идет! Все ближе и ближе, в направлении вытянутых ног, шуршат раздвигаемые руками камыши. Слышен треск их под ногами идущего. Передо мной, в моих ногах, раздвигаются — и в тумане блекло-блекло вырисовывается фигура человека. Он остановился, наткнувшись на меня. Фигура перетянута ремнем. Голова круглая, похоже, что на ней шлем. Немец! Я, сам не зная, что буду делать, медленно поднимаюсь, сначала на локтях, потом упираясь ладонями в края окопа. Вдруг «немец» шарахнулся вправо и, треща камышами, побежал напролом в сторону Богдановки. Я сел в канавке. Слышу, еще кто-то идет по проложенному следу. Опять фигура в тумане у моих ног. Теперь я вижу ясно: это тетка-украинка. Ее голова, туго обтянутая шалью, производит впечатление немецкого шлема.　

— Тетка! Вы куда? — спрашиваю я шепотом.　

— От немцев тикаем! — отозвалась она тоже шепотом.　

— Где наши? Скажи!　

— Там! — говорит женщина, — В Богдановке.　

Этот краткий ответ с меня как будто бы свалил тяжелый могильный камень, который четвертые сутки давил, угнетал мое сознание.　

Я вскакиваю, хватаю свой вещмешок и бегу к друзьям.　

— Ребята! Вставайте! — шепчу я, расталкивая товарищей. — Вставайте! Наши в Богдановке, давайте быстро туда! Живо! — бормочу я им.　

Они, очнувшись, очумело смотрят на меня. Гречина продолжает лежать, косясь недоверчиво, а Александр сел и смотрит испытующе мне в лицо.　

— Что вы вылупили глаза? Сейчас же, немедленно, пока не сошел туман, бежать в Богдановку! — со злостью продолжаю я, поняв, что мои друзья не верят мне, считая, что я, лежа в своем, «гробу», сошел с ума.　

— Тетки сейчас пробежали туда! — добавляю я, сердясь.　

Малиновский смотрит на меня в упор, медленно-медленно поднимает руку, потом решительным взмахом опускает ее и говорит резко:　

— А! Давай! Веди!　

Мы бросаемся напролом в сторону Богдановки. Путь преграждает ров, заполненный водой. Идем вброд через него. Ноги вязнут в иле. Вода достигает пояса… Пить! Нагнувшись, хватаю на ходу воду пригоршнями и жадно пью. Выскочили на ровное место, истоптанное скотом. Кругом туман, хоть глаз коли!　

Треск автоматов остается где-то позади. Временами мы обходим воронки от снарядов и авиабомб. Вдруг наш путь наискось пересекает кабель. Чья связь? Наша или немецкая? Медленно, неуверенно мы идем по проводу. Куда он нас приведет? Справа выплывает из тумана груда пустых ящиков от артиллерийских снарядов. Все мы, как сговорившись, бросаемся к ним, хватаем лихорадочно трясущимися руками один из ящиков и читаем ошеломляющее, радостное: «5 штук».　

— Наши! На-а-ши! — вполголоса поем, поем мы от восторга и бежим вдоль провода. Из тумана вырисовываются силуэты вековых деревьев Богдановского парка.　

И совсем-совсем близко видим мы нашего, дорогого, родного советского воина…　

Сможет ли тот, кто сам не пережил освобождения из фашистского ада, кто не знал мук лагеря смерти, кто не прошел такого чистилища огнем, какое довелось пройти нам при переходе фронта, понять до конца те чувства, которые испытали мы, встретив в тумане этого советского солдата?..　

Было радостно за себя, за своих товарищей, за своих исстрадавшихся родных, было неизмеримо радостно, что осуществилась твоя выстраданная мечта и, вместе с тем, было горько — да, да! — было очень горько за всех тех, кто лежал в братских могилах Хорола и не дожил до такого счастья…　

Взволнованный не меньше нас и даже чуть смущенный солдат посоветовал нам идти в Бурбино.　

— Здесь, в Богдановке, — сказал он, — будет еще бой.　

Как бы в подтверждение его слов, где-то поблизости, в тумане разорвался тяжелый снаряд и зашелестела градом падающая сверху земля.　

И мы пошли в Бурбино — к своим. Жив ли ты, безвестный молодой солдат, встретивший у села Богдановки в сентябре 1943 года троих грязных, мокрых, измученных, безмерно счастливых от встречи с тобой людей, вышедших из фашистского ада? Ты, быть может, нас и забыл — много таких встреч у тебя было по пути до Берлина, но мы-то тебя не забудем вовек…　

По дороге мимо нас, взволнованных, радостных, потрясенных, идут воинские части.　

На плечах советских солдат и офицеров — еще не виданные вами погоны. На груди многих солдат рядом со знакомыми нам боевыми орденами, красуется новый орден — Отечественной войны.