— Старшина! — все еще сомневаясь в реальности происходящего, позвал Кривуля. — Ты живой?

Однако ответа не дождался. А если бы и дождался, то едва ли услышал. Мир звуков вытек из него вместе с кровью, которая сейчас застывала на подбородке, щеках и шее.

К счастью, осталось зрение и желание выжить. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы занять ставшее привычным кресло механика-водителя.

Гнал машину, как и шел, наугад. Надеясь на луну и везенье. Однако небесное светило оброненным червонцем потерялось в навозной куче облаков, а удача, как известно, слишком скупо подает бегущим с поля брани.

* * *

Зверь больше не чувствовал страха, а в его сердце клокотала жажда копившейся столетиями мести. Она была подобна сметающему на своем пути ветхозаветные мосты и железобетонные плотины вешнему паводку.

Правда, прижавшееся спиной к стволу ивы, той самой, которую за косичку трепал преогромный карп, существо ничего, кроме брезгливой жалости, не вызывало.

Оно возникло на берегу после того, как в пруд влетела и тут же захлебнулась приземистая бронемашина. Существо долго копошилось в грязи, затем червем подползло к особняком стоящей иве-школярке и, цепляясь за ствол, наконец, поднялось с четверенек.

Разглядеть существо Зверю мешала кровь. Она продолжала сочиться из борозды пониже рогов и застила тягучей пеленой зрачки. Поэтому Зверь так и не разобрал: кто именно сейчас стоит перед ним? Тот, который пристрелил оленей, или просто безвредный, вроде егеря Железняка, представитель племени прямоходящих?

Впрочем, это было не так уж важно. Он был просто обязан отомстить. За дотлевающие среди прерий черепа предков, за подневольную жизнь, за ранение, а главное — за ужас, который человек вселил в сердца обитателей планеты.

Для этого Зверю надо было сделать всего три шага, чтобы убрать то, что находилось между ним и стволом ивы. А потом дождаться, когда кровь человека смешается с его собственной.

Кровавая Мэри

Скала Верблюжка издали напоминает прилегшего на речном берегу одногорбого верблюда. Отсюда, с верхотуры, видны испятнанная плесами долина и улица, которая в точности повторяет изгибы таящегося под ивами русла.

За околицей, чуть поодаль от воды, на пологом холме богатырской стати дуб-одиночка. Как и подобает знающему себе цену кавалеру, он сторонится нечесаных ив и похожих на капризных барышень мальв.

А когда в плесах растворится хмурое серебро ноябрьских туч, дуб и вовсе становится раздражительным. Всякого, кто осмелится искать укрытия от непогоды, одиночка отпугивает разбойничьим свистом. Его издают сшибаемые шквалом желуди. Они хлещут с такой яростью, что все живое обращается в бегство.

И только кладоискатели не боятся разбойничьего свиста. В поисках махновских сокровищ исковыряли лопатами всю округу.

Однако фортуна, эта жар-птица, лишь изредка оставляет свои следы в виде червонцев царской чеканки и украшавших уздечки скифских коней золотых бляшек. Только вот почему-то попадаются они далеким от кладоискательства. То рыбак, выковыривая из прибрежного ила червей, нащупает тяжелый кругляш, то ползущая в магазин за хлебом старушка заприметит на дне оставленной ливнем промоины монетку с мутным изображением бородатого мужика.

Вот и сегодня повезло пришлому чужаку, который откликается на редкое в здешних краях имя — Гаднехай. Тот на радостях пообещал выставить магарыч и угостить дружков жареными карасями.

— Наклонился над родником, чтобы рожу ополоснуть, — объясняет счастливчик, — а там, гад нехай, вот эта золотая цацка… О каком роднике речь? Да о том, что из-под Верблюжки течет. Возле дома бабы Фроси.

Рядом с приречной скалой еще одна достопримечательность, кое-как прикрытый провонявшей соляром маскировочной сеткой раскоряка-танк. Рядом с игривым родником он кажется выползшим из омута чудищем.

Зато дом бабушки Фроси — душе услада. Резные ставеньки, двери, фронтоны с целующимися голубками и скрипучая калитка окрашены лазоревым. Даже растущие в палисаднике сентябринки, и те исключительно голубые. Точно такого же небесного цвета и глаза хозяйки. Сухонькая, из-под косынки-незабудки ржаные кудельки на свободу просятся. Не бабушка, а игрушка. Вот только щеки, словно передержанные в печи груши-дички, да пальцы руки, в которой мобильный телефон, искривлены ревматизмом.

На край скалы, которую еще именуют переговорным пунктом, бабушка ступить не осмеливается. Утвердилась на вытоптанном пятачке, ловит сигнал мобильной связи. Поэтому ей не виден прижавшийся к боку Верблюжки танк и слепленная во дворе печка-времянка, возле которой Гаднехай чистит карасей.

Покойный муж бабушки Фроси на что был знатный рыбак, но назначенный к ней постояльцем Гаднехай куда удачливее.

— Слово заветное знаешь, или как? — однажды не вытерпела хозяйка, когда постоялец приволок с речки полный рюкзак карасей.

— Или как, — усмехнулся тот. — Рыбачу по принципу, гад нехай, одна граната — ведро карасей. И буду рыбачить до тех пор, пока не опорожню торбу с гранатами. Ту, которая в сенцах валяется.

— Убрал бы ты ее от греха, — робко предложила хозяйка. — Не приведи Господи, рванет… Что ж мне потом, из своего угла к дочери перебираться? Так она с мужем да Кристинушкой, внучкой моей, в однокомнатной обретаются.

— Не рванет, — заверил постоялец. — Если выдернуть колечко, гад нехай, то тогда, конечно, разнесет твою хибарку. Вместе с голубенькой клеенкой, которой стол в кухне накрыт… Слышь, бабуль, а твоей внучке хахаль не требуется?

— Куда тебе до нее, — осерчала бабушка Фрося, и тут же лазоревые ее глаза наполнила теплая грустинка. — Я по молодости в селе первой красавицей считалась, а Кристинушка еще краше.

— Познакомь. Я для такого случая бороденку скошу, гражданский костюм отутюжу. А тебя карасями каждый день снабжать буду.

— Я же сказала — в городе они живут. А город по ту сторону фронта.

— Выходит, — опечалился Гаднехай, — не суждено моей бороде повстречаться с бритвой. Ладно, пойду карасей чистить.

Всего постояльцев у бабушки Фроси трое. Гаднехай, он же заряжающий танкового орудия, механик-водитель Канистра и командир Соколик. Как они сами о себе говорят, экипаж машины боевой.

Заряжающий — удачливый рыбак и просто везунчик. Канистра весь слеплен из прямых углов. Только обросших медвежьей шерстью. Она заняла даже те места, где ей расти вовсе не полагается. Поэтому казалось, что чубчик на голове мехвода берет свое начало сразу же за надбровными дугами. И все время грызет сухари.

А Соколик и есть Соколик. Увертливый, словно сокол-деревник, который играючи выхватывает из яблоневых крон боязливых горлиц.

Попервых бабушка Фрося удивлялась:

— Чего это вы, ребятушки, друг друга кличками оделили? Будто и не люди вовсе…

— А мы и не люди, — отмахнулся командир. — Так, войско ланцепупского хана. А наши имена, майн либе гроссмутер, когда-нибудь напишут на