Натали, выросшая в романтической России тридцатых годов, не подозревала никакой опасности в этой страстной дружбе. Гервег, житель Запада, возможно, иногда испытывал сомнения. Действительно, западный человек был более прагматичным в своем восприятии жизни.

Наивная чистота Натали делала ее уязвимой для сильных чувств. В немалой степени на нее повлияли и политические пертурбации, в которых оказался Герцен. Страх июньских дней, которые она пережила воочию, кровавое месиво Парижа, постоянные переезды не могли не отразиться на состоянии ее души. Завися от Александра и материально, и по-житейски, следуя за ним в революционную бурю, она не могла не измучиться, не могла не устать. В амстердамском тексте «Былого и дум» Герцен приводит ее строки. «…Natalie писала около того же времени в Москву: “Я смотрю на детей и плачу, мне становится страшно, я не смею больше желать, чтоб они были живы, может, и их ждет такая же ужасная доля”. – В этих словах отголосок всего пережитого – в них виднеются и омнибусы, набитые трупами, и пленные с связанными руками, провожаемые ругательствами, и бедный глухонемой мальчик, подстреленный в нескольких шагах от наших ворот – за то, что не слышал “Passez au large!” Утром дети – вечером наши раздраженные, злые споры, споры прозекторов с плохими лекарями. Она страдала – а я вместо врачеванья подавал горькую чашу скептицизма и иронии. Если б за ее больной душой я в половину так ухаживал, как ходил потом за ее больным телом (курсив мой. – В.Б.)… Я не допустил бы побегам от разъедающего корня проникнуть во все стороны… Я сам их укрепил и вырастил – не изведав – может ли она вынести их, сладить с ними. Самая жизнь наша устроилась странно. Редко бывали тихие вечера интимной беседы – мирного покоя. Мы не умели еще запирать дверей от посторонних. К концу года начали отовсюду являться гонимые из всех стран – бездомные скитальцы, они искали – от скуки, от одиночества – какого-нибудь дружеского крова и теплого привета»[401].

Как справедливо заметил Э. Карр, Натали в тридцать лет в необычайной степени сохранила застенчивую невинность девичества; но под невозмутимой поверхностью скрывались неведомые глубины чувственности. Гервег с его сверкающими глазами и тонким совершенством профиля, казалось, воплощал ее идеал мужской красоты, и его поэтическая слава дополнила ее образ романтического героя. Ее материнские инстинкты были затронуты не менее сильно… Быть одиноким и быть непонятым – это прерогатива поэта-романтика, и Гервег так точно соответствовал обоим описаниям, что она не могла не поверить в его гениальность. Она приняла за чистую монету его заявления о духовном одиночестве. Она жалела его (да и сам он был вполне готов пожалеть себя) за то, что у него (так не похоже на Александра) жена, неспособная его ценить. Намерения Натали, как и у ее мужа, были филантропическими. Миссия романтической женственности на земле состоит, как заметил один из героев Жорж Санд, в том, чтобы «утешать несчастных». Но к этому чувству примешивались незамеченные ей самой эротические побуждения. «Хорошо быть с Гервегом, – замечает она в одном из последних писем, – даже когда мы оба молчим»[402].

Нет сомнения, что в житейском кризисе был виновен и Герцен, обрекший Натали на одиночество: общественная деятельность всецело поглощала мужа, а исторически масштабные вопросы явно преобладали над интимно-личными. Роман с Гервегом был неизбежен.

Рубежом драмы стала поездка Герцена в Женеву. Отъезд из Парижа мотивировался различными соображениями: в Париже свирепствовала эпидемия, да и в Женеве легче было найти врача для лечения глухоты Коли. Особенностью отъезда стало то, что в Женеву ехал Герцен, чтобы сотрудничать с Прудоном в издании демократического журнала. Гервег поехал с ними, однако Эмма не была приглашена; расценив это вполне по-женски, «она обвинила Гервега в интересе к Натали»[403].

Следуя романтическим стремлениям, Натали развивала Гервега, обучая его русскому языку. Постепенно занятия приобрели более интимный характер. В августе Гервег и Натали совершили экскурсию в Монтрё и поднялись на Дент-де-Жаман. Здесь они признались в любви. «Вершина горы, возвышающаяся над Женевским озером, осталась для влюбленных вехой в их жизни и символом их союза; и простое изображение горы стало «нашим знаком», которым Натали постоянно сопровождала свои письма к Гервегу. Захваченная бурным потоком любви, «Натали еще не пробудилась от первых невинных и бездумных любовных восторгов к виноватому сознанию насущной потребности скрываться»[404]. Это любовное чувство не осталось незамеченным.

Отношения Герцена и Гервега к этому моменту сильно изменились. Герцен начал тяготиться Гервегом, стало ясно принципиальное жизненное несходство характеров. Близкое знакомство с Гервегами побуждало Герцена смотреть на немецкого поэта более реалистично, становились все более очевидными неприглядные стороны характера, однако идейная близость и единство революционных идеалов заставляли всякий раз искать общую платформу отношений, избегать конфликтности. С каждым разом это становилось для «близнеца» Герцена все труднее. Бросался в глаза эгоизм Гервега даже в отношении своей супруги Эммы, которая жаловалась Герцену на своего мужа. Пришлось вступиться. «Надо мной тоже тяготеет некий рок – мне очень часто приходится превращаться как бы в палача своих друзей. Но я не могу молчать… При всей ее преданности вам (Эммы. – В.Б.) (которую я рассматриваю как болезнь) она была уничтожена. Мы долго говорили, я лгал, я вас обвинял, чтобы оправдать… Я много передумал – вот итоги. Любить или не любить женщину, мужчину – в этом мы не вольны, и я никогда не посмел бы коснуться этих океанид человеческой души. Но не позволять себе капризной жестокости, не допускать даже мысли о ней – это другое дело. У человека, который думает, что достаточно его любить, чтобы выносить его гнет, невнимание, – в сердце есть изъян; возможно, что это следствие распущенности и расслабленности характера, столкнувшееся с прямо противоположными требованиями друзей. Тут я уже не могу признать вас за человека мне симпатичного… Я ни за кем не признаю права мучить – ни из любви, ни из ненависти. Я уверен, что вам никогда не приходилось слышать таких необузданно откровенных слов. Я человек сильный и здоровый, я не могу без чувства протеста видеть у своих друзей небрежение к ближним, граничащее