Но долг солдата — превыше всего　

Людмила Васильевна, бледная-бледная, прощается с мужем и нами. Слез нет. Мы идем по дороге на Семеновку, по которой вереницей тянутся немецкие машины, подводы с драпающими старостами и полицаями. Сразу же за городом сворачиваем в сторону, на дорогу, ведущую на Оболонь Идем стороной, затем еще больше сворачиваем вправо и под покровом вечерней темноты уходим в степь. Мы решили, что будем прятаться около Хорола в сторону Оболони, чтобы если нас схватят, мы, показав свои аусвайсы, могли утверждать, что эвакуируемся по приказу. На ночь приютились у большого зарода скошенного хлеба. Вдруг громадное пламя заполыхало в ночи неподалеку от нас. Горит такой же зарод хлеба, как тот, под которым мы лежим.

— Фашисты жгут хлеб! — восклицает Гречина.

— Какое добро уничтожают, сволочи! Мы долго молча смотрим на это бушующее, тревожное пламя.

Вот и началась наша нелегальная жизнь.

— До чего же паршиво быть безоружным в степи в такое время! — воскликнул Александр, смотря на полыхающее багровое зарево.

Два дня мы прячемся в маленьких околках неподалеку от дороги, идущей на Оболонь. Потом прошли через затаившееся село Богдановку. За селом открылась бескрайняя равнина.

— Ну, братцы, как хотите, а дальше идти нельзя: впереди все, как на тарелке, спрятаться будет негде, — заявил Малиновский.

Свернув с дороги влево, вскоре мы набрели на водохранилище, заросшее высоким, раза в полтора выше человеческого роста, густым камышом. Эти «заросли» и стали нашим убежищем. Сами того не ведая, мы обрекли себя на последнее тяжелое испытание. Мы не знали (да и откуда могли мы тогда это знать!), что по линии деревьев, в 50-100 метрах от ставка, фашисты создали оборонительную полосу, защищавшую Семеновский тракт и железную дорогу, идущую от Хорола до Кременчуга, от группы советских войск, наступавших со стороны Лубен. Группа советских войск имела задачу перерезать эти две важные магистрали, по которым отступали немцы, а противник приготовился их отчаянно защищать. Удар наших войск был направлен через Богдановку. Мы же затаились перед оборонительной полосой фашистов.

Раздвигая руками высокий камыш, мы пробрались в самую гущу зарослей. Подломив близрастущие камыши, устроили себе прекрасное логово. Пришла тихая, безоблачная ночь. На небе взошла полная луна. На фоне неба и сияющей луны темные верхушки камышей плетут изумительно красивый силуэтный узор. Он похож на шедевры китайских и японских рисовальщиков и граверов, Где-то недалеко в селе слышатся детские голоса и песня подвыпившего, по-видимому, на радостях дядьки.

Я подошел к краю камышей и, пораженный, остолбенел.

— Товарищи, посмотрите, что делается! — позвал я вполголоса друзей. Все поля за Богдановкой, насколько видел глаз, горели бесчисленными, как звезды, огнями.

За темным силуэтом старинного парка горит Богдановка, большими сполохами горят зароды, мерцающими огнями большие и маленькие копны и копицы скошенного хлеба. Над Хоролом рдеет большое далекое зарево. Немцы осуществляют изуверский план «выжженной земли» перед своим «неприступным Днепровским валом».

Мы молча глядим на эту страшную картину уничтожения.

Я посмотрел на тускло освещенное луной чернобровое лицо Гречины и понял, что может переживать сейчас наш товарищ, во имя долга оставивший в Хороле жену и сына. Кто там в горящем городе оградит их сейчас от произвола, кто может помочь им?…

Ночь мы проводим в своем убежище.

Пришло утро. У камышей со стороны Богдановки послышались голоса. Александр, пользуясь тем, что камыши, качаясь от ветра, шелестят, пошел на разведку. Вернулся взволнованный:　

— Ребята! Кажется, наши — русская речь!.. — пробормотал он.

— А если это власовцы или полицаи? — шепчу я.

О, как трудно в последний момент, когда долгожданное, выстраданное освобождение кажется совсем близким, решиться на опрометчивый, рискованный шаг!

Не успели мы обдумать, что нам делать, не успели принять решение, как разразился шквал огня: на наши головы посыпались мины, стали падать вблизи тяжелые снаряды.

Из черных вееров болотной грязи, взметнувшихся рядом, на нас полетели комья грязи, стебли и корни камыша.

В одно мгновение мы оказались в аду. Самое страшное в этом аду — нельзя ориентироваться, где наши, где немцы.

Александр отскочил и залег где-то в стороне. Мы с Гречиной лихорадочно копаем окопчик. Копать глубже 30 сантиметров нельзя — вода. Копаем окопчик, как гроб, в котором можно лежать, вытянувшись, скрываясь от настильного огня автоматов и пулеметов. Временами, когда поблизости шмякается в болото снаряд и на нас летят корневища камышей и земля, мы с Гречиной прячем головы в выкопанную часть окопчика. Тогда близко-близко вижу его разгоряченное работой и волнением лицо. Затем снова попеременно работаем лопаткой.

Располагаемся рассредоточенно, чтобы не погибнуть всем вместе от одной мины или снаряда. Кто-то из троих должен остаться живым.

В небе вдруг появляется эскадрилья самолетов. Они летят на Богдановку. В утреннем тумане, поднявшемся вверх, видны только слабые очертания их силуэтов.

Над нашими головами они оставляют цепочки бомб. Рев моторов немного затихает, удаляясь. Его заменяет мелодичный свист сотен бомб, перерастающий в согласный звон; звон переходит в зловещий вой и рев сотен сирен, и, наконец, все снимает долго не прекращающийся грохот разрывов.

Я лежу в своем маленьком окопчике на спине, вытянувшись во весь рост. Под лопатки на болотную грязь я положил фанерку, заготовленную для крышки. Вещмешок брошен в ногах. Через болото летят свистящие мины, фырчащие снаряды.

«Шар-шар-шар-ра-ра-ра!» — рвет воздух близко летящий снаряд, и совсем рядом ухает разрыв, взметая черный султан дыма, земли и смертоносных осколков. После оглушающего разрыва долго валятся сверху комья болотной земли с корневищами камышей, сыплются шелестящие по зарослям крупным дождем брызги грязи и медленно приземляются изломанные, исковерканные стебли. Нет-нет, а приходится сплевывать попавшую в рот грязь и протирать залепленные ею глаза.

Ясно, что мы попали в нейтральную полосу. Камыши прочесывают огнем с двух сторон.

«Ппр-р-р-р-р!» — издает пронзительно-резкий звук каждая пуля, пронизывая сотки сухих стеблей. Временами, когда одна из сторон идет в атаку, разражается огневой шквал. Пули начинают буквально жать камыши. Треск пробиваемых стеблей становится оглушительным и сливается в сплошной рев. Чтобы не оглохнуть, я открываю рот. Глаза же плотно зажмуриваю: их засоряет мелкая кострица раскрошенных пулями камышинок.

Когда шквал немного стихает, я беру стоящие у лица простреленные стебли камыша и пытаюсь определить по величине пулевых отверстий, чьи это пули.

«Если бы не лопатка, не быть нам живыми!» — думаю я.

Мы лежим в каком-то огненном котле. Кругом близкие и далекие звуки упорного, смертного боя.

«Бур-лу! Бур-лу!» — глухо ворчит миномет. «П-ку! П-ку!» — как бы