И нигде у Балабанова больше нет такого солнечного Петербурга. «Какой-то особой задачи изобразить город не ставилось. Это все-таки история людей, отношений. Но на фоне города, – говорил Астахов в 2009-м. – Фильм сразу задумывался как мелодрама, Леша хотел попробовать себя, а я поклонник этого жанра. У нас не было особо разговоров о том, как снимать: мягко, симпатично – это грустная история, помеха в изображении не нужна. Получилось кино с таким ласковым изображением. Мы всегда с Балабановым снимаем человека в среде – это позволяет зрителю ощутить эффект присутствия. Никогда не снимаем крупные планы – только по грудь. Мы и в жизни крупнее не видим, педалировать кариес или дерматит я не намерен. Я за крупность, которая не вырывает человека из среды. Было несколько смешных случаев, связанных с Ренатой Литвиновой. Она потрясающая женщина. Я снимал ее в “Таежном романе”, она играла такую гарнизонную барышню. Рената спросила у Леши: “А кто снимать будет?” – “Астахов”. – “Ой, он плохо меня снял в «Таежном романе»”. Потом приезжает: “Сережа, ты меня хорошо снимешь?” Короче, мы посмеялись, она очень переживала, смотрела в монитор. Запись была черно-белая. Леша специально сказал, чтобы запись была похуже, чтобы Рената не сильно придиралась. И она такая напряженная все время была. А потом на озвучании увидела материал и сказала: “Ну ладно, передайте Астахову, пусть остается в профессии”. Симпатичное кино; оно в меру грустное – это ведь все рядом, грустное и смешное».

Пока художник жив, каждое его новое произведение оценивается в контексте момента, случайных рифм, смысловых искажений и, может быть, прошлых работ, но никак не в контексте будущих. В момент своего выхода на экран «Жмурки» и «Мне не больно» казались необязательными фильмами большого в прошлом режиссера, но на деле для Сельянова это был способ сохранить своего автора (в обоих случаях инициатива запуска исходила от него), а для Балабанова – попытка выйти из затяжного пике. Попытка удалась.

Глава 7

Дилогия рубежа: «Груз 200» и «Морфий»

Осенью 2010 года, после отставки мэра Москвы Лужкова, кто-то опубликовал данные закрытых профайлов его дочерей в социальной сети «ВКонтакте». У одной список любимых фильмов состоял в основном из ужастиков: «Сайлент Хилл», «У холмов есть глаза», «Пила». Значился там и «Груз 200» – фильм про то, как в 1984 году милиционер Журов похитил дочку секретаря райкома и насиловал ее в своей квартире бутылкой и при помощи бомжа, а еще положил к ней в кровать мертвое тело погибшего в Афганистане жениха.

Помещение «одиннадцатого фильма Алексея Балабанова» [7-01] в ряд едва ли не боди-хорроров – одна из возможных концепций восприятия. Режиссер часто объяснял свои картины в терминах жанра, но это казалось натяжкой или условностью: жанр – внешняя рамка, а у Балабанова внутри была своя, и она всегда была важнее. В «Грузе» много сюжетных линий и неожиданных поворотов – когда смотришь картину в первый раз, передергивает от страха. Ужастика в чистом виде в русском кино никогда не существовало. Самое простое объяснение – в нашей реальности нет необходимого для хоррора зазора между повседневностью и злом; они переплетены так плотно, что переход от одного к другому не может быть ни внезапным, ни шокирующим. Балабанов же продлевает сегодняшний ужас в прошлое, на отполированную «старыми песнями о главном» территорию позднего СССР. В коллективном сознании это время утраченной невинности, Золотой век, вечный объект ностальгии; зрителю кажется, что происходит осквернение. Именно поэтому существует еще одна из отложенных реакций на фильм – умолчание: «Груз 200» довлеет над русским миром нулевых, ничего более страшного и значительного в нашем кино сделано не было, но о нем до сих пор безуспешно пытаются забыть и не очень любят пересматривать – с тех пор как улегся скандал 2007 года. А скандал был серьезный.

Проклятый художник

«Что будет следующим, снафф?» – дрожа от возмущения, спрашивал после показа в конкурсе «Кинотавра» «Груза 200» Жоэль Шапрон, каннский консультант по Восточной Европе, многолетний посредник между капризными русскими кинематографистами и хорошо смазанным фестивальным механизмом; он не из тех, кто позволяет себе эмоции на публике. «Жоэль, я тебя тысячу лет знаю. Ты почему фильм в Канны не взял?» – удивился в ответ Балабанов; сам он, как обычно пожимая плечами, утверждал, что снял кино о любви.

К отвергнутому за антигуманизм «Грузу» [7-02] в Каннах в тот год нашлась идеальная рифма. Золотую пальмовую ветвь получил фильм румынского режиссер Кристиана Мунджиу «4 месяца, 3 недели и 2 дня» – про то, как в Бухаресте конца восьмидесятых одна подруга помогает другой сделать нелегальный аборт. Прошло двадцать лет после крушения Восточного блока, настало время осознания. Предперестроечный советский восемьдесят четвертый соответствовал восемьдесят седьмому в припозднившейся Румынии Чаушеску. Эти картины в России много и по делу сравнивали. Оба автора показывают свои страны на пороге больших перемен – и там и здесь огромный чавкающий тоталитарный организм уже смертельно болен, и на свет вот-вот вылезут победительные паразиты, которые пока занимаются фарцой и нелегальными абортами. Разница лишь в том, что у Мунджиу есть Отилия – девушка, которая приносит себя в жертву ради подруги; у Балабанова в «Грузе 200» существование человека вроде бы оправдывает хозяин хутора Алексей, но его внезапно расстреливают в финале за чужое преступление, отнимая у зрителя призрачную надежду.

«Конечно, это фантасмагория, однако основанная на вполне узнаваемом и близком каждому, кто жил во времена застоя, ощущении глобального абсурда, – писала в специальной подборке, собранной «Сеансом» к выходу фильма критик Алена Солнцева. – И дело вовсе не в отдельных поступках или событиях, дело даже не в Афганской войне, и уж тем более не в правлении Брежнева – Андропова – Черненко, а в состоянии длящегося безвременья, которое, тогда казалось, никогда не закончится. Теперь у нас есть все шансы пережить это настроение еще раз – мы ненадолго соблазнились миражами свободы, но очень похоже, что участь наша – как раз жрать водку в компании трупов. <…> Балабанову с его невероятным, почти животным, инстинктивным пониманием глубинных процессов, медленно тлеющих в недрах народного подсознания,