Вот клише, которое людям вбили.

Но это еще полбеды. Мы с этим спектаклем и с «Турандот» всегда выезжали за рубеж. А перед этим нас инструктировала министр культуры Екатерина Фурцева. Меня не было на том приглашенном собрании. Потом товарищи рассказали, Екатерина Алексеевна поинтересовалась, кто будет играть Ленина.

Рубен Николаевич Симонов сказал:

– Ленина играет Ульянов.

И вдруг она необычно заволновалась.

– Как?! Он смеет играть Ленина, после таких ролей?

Она имела в виду картину у Басова «Тишина», где я исполнил доносчика, стукача…

Рубен Николаевич не растерялся и ответил:

– Но мы же актеры, Екатерина Алексеевна, должны все играть. Такая у нас профессия».

Вестимо, не легкая, а очень даже тяжелая, временами изнурительная профессия. Впрочем, как и всякий труд людской, ежели к нему относиться с любовью, ответственно и даже свято. Как мой герой.

«У меня одна всепоглощающая страсть – работа, – говорил он. – Когда нужно было за четыре месяца отрепетировать спектакль, я забросил все. Никаких концертов, выступлений, ничего, что делается ради денег. Семья чуть с голоду не помирала.

Но потом, когда сделали спектакль (и успешно сделали!), я начал опять бегать быстро, чтобы прокормить семью. Сейчас такие времена – приходится очень быстро бегать. Вот так я работаю, не обращая большого внимания на окружающее. Я живу исключительно своим театром, своей семьей.

Еще, правда, люблю животных. У меня всегда были собаки. Кошка Лиза упала с десятого этажа. Все говорили: подохнет. А мы ее подобрали, сделали операцию, месяц на руках носили. Выходили».

Фанатичная преданность Ланового театру, упорное, временами лютое трудолюбие и, разумеется, врожденный талант позволили ему встать вровень с величайшими советскими артистами Михаилом Ульяновым и Юлией Борисовой. Случилось это в спектакле «Антоний и Клеопатра», вне всякого сомнения, крупном, этапном творческом достижении вахтанговцев, вписавших ярчайшую страницу в нашу отечественную театральную шекспириану. Василий Семенович играл в нем Октавиана Августа, которого Шекспир звал Октавием Цезарем.

Работа над спектаклем стала для всех его создателей своеобразным экзаменом на зрелость, праздником и Голгофой одновременно. Вахтанговцам пришлось взбираться на едва ли не самую крутую мировую вершину поэтического и драматургического вдохновения.

Конкретно для Ланового это была еще одна, чрезвычайно серьезная проверка на профессиональную зрелость. Не подумайте, уважаемые читатели, что я здесь накручиваю публицистические, ничего не значащие словеса, чтобы красивее было.

Вот вам признание самого актера:

«Впервые в работе этой над ролью я встретился с философией Цезаря, о которой раньше был только наслышан. То есть знал, что он – жесток, коварен, себялюбив, ценил только себя и не считался больше ни с кем и ни с чем, все сметал на своем пути, все, что препятствовало осуществлению своих целей и замыслов.

Роль оказалась неимоверно трудной. Многое в работе над ней пришлось в себе ломать, находить в себе такие черты характера, качества, которые бы соответствовали моему герою: другой темперамент, иная манера говорить, мыслить, держаться, молчать, смотреть – все должно было быть другим, не моим и в то же время моим. Ведь не кто иной, как я, выступаю от имени Цезаря и в образе Цезаря, значит, себя необходимо было переставлять, переформатировать, переплавлять по всем статьям – и внутренне и внешне.

Я по амплуа ближе всего, как бы раньше сказали, к герою-любовнику, а здесь предстояло играть чудовище в человеческом обличье, сгусток нервов, воли, коварства, злодейства, жестокости. Правда, и до Цезаря мне приходилось играть отрицательных героев, но они были отрицательными по поведению, по характеру, поступкам, это были роли отрицательных людей, но не таких отрицательных понятий, социальных понятий, как цезаризм, диктаторство. Мне надо было найти внутреннюю логику поведения этого человека, разобраться в хитросплетении его мыслей, найти внутреннее его цезаревское оправдание действий исходя из его веры, его убеждений, его внутренней правды, движущих его поступками. Цезарь ведь всерьез считал, что спасает мир, ни на секунду не сомневался в том, что он прав, что иначе Антонием будет загублена Римская империя.

– Но мы ведь режем болячки на себе, – говорит он над поверженным Антонием.

Один из нас

Был должен рухнуть на глазах другого.

Вдвоем на свете мы б не ужились.

И все ж кровавыми слезами сердца

Теперь я плачу, брат, советник, друг,

Помощник мой в великих начинаньях,

Товарищ в битвах, правая рука

И сердце, чьим огнем мое горело,

О том, что наши судьбы разделил

Неумолимый рок.

И ведь эти слова он тоже произносит всерьез. Веря в них, рыдая, плача, по-своему жалея убитого им же Антония.

Когда я так разглядел своего героя, осознал его, Цезаря, правду, его оправдания жестокости, то почувствовал, как во мне появилась эта внутренняя уверенность, сила, властность, четкость, лапидарность речи (у меня самого она, увы, вялая, медлительная, типично украинская речь).

Здесь же она ломалась, становилась краткой, отрывистой, походка – упругой, взгляд – острым, всевидящим, проницательным, хищным. Цезарь легко разгадывал мысли своих противников. Он, безусловно, незаурядная личность, харизматик, как бы теперь сказали.

И внешне он человек красивый, пластичный, внутренне упругий. Такая себе пантера: хитрая, умная, движения ее экономные, пластичные. Он не рубит сплеча направо-налево, а совершает свои злодеяния умело, продуманно, даже изысканно, если не сказать красиво. Вот поэтому и пришло на ум сравнение его с пантерой – тоже кровожадной, убивающей, но делающей это виртуозно.

И вот, когда все это было найдено, как актер я почувствовал удовлетворение, радость от свободного ощущения себя в роли, от точного попадания в ипостась человека сложного, противоречивого, умеющего и страдать, но по-своему, по-цезаревски. Когда была найдена внешняя форма поведения героя, определена философия его, внутреннее оправдание поведения, то, играя его, я уже получил истинное творческое удовольствие оттого, что осилил этот образ, обуздал эту стихию, эту неукротимость характера.

Роль Цезаря стала моей любимой ролью, несмотря на то, что по человеческим качествам, по характеру, взгляду на жизнь, он, конечно же, не может вызывать симпатии. Но в том-то и прелесть актерской профессии – играть не себя, а предлагаемый образ, порою свою противоположность, находить в себе черты персонажа, искать форму их выражения. Это и называется зерном роли, чудом перевоплощения. Когда такое удается актеру – большая радость для него, его победа.

Ну и последнее, что хотелось бы отметить в связи с этой ролью. Ею я подводил определенный итог своей жизни в Вахтанговском театре. Именно с нее пошел у меня новый отсчет – до Цезаря и после него».

Мы же отметим, что обращение Театра имени