Полицаев тяготит присутствие человека, не связанного с ними одной веревочкой, повседневного свидетеля их черных дел.

Перед каждым полицаем уже в 1942 году встала реальная угроза ответа перед своим народом за черные дела, и присутствие свидетеля в канцелярии им не по душе.

В комнате канцелярии, от которой меня во время работы отделяет только жиденькая двухстворчатая дверь, зачастую открытая настежь, происходят допросы, которые всегда сопровождаются зверскими побоями и пытками.

Пошарпанные стены этой комнаты, если бы они могли говорить, сколько бы они рассказали о том, что они видели и слышали здесь осенью и зимой 1941—42 года!

Но и то, что мне пришлось видеть и слышать здесь, в этом фашистском застенке, на всю жизнь останется в памяти как тяжелый, кошмарный бред.

Почти каждый день допрашивают и бьют евреев. Их пригоняют партиями к канцелярии, приказывают сесть на землю у входа и по одному заводят в застенок.

Одно только ожидание своей очереди — уже невыносимая пытка.

В канцелярии за столом сидит писарь и составляет вновь (в который раз!) списки евреев, подлежащих расстрелу.

У стола гурьба полицаев с палками. В стороне Миллер и Нидерайн. Не принимая участия в допросе, они стоят, скрестив руки на груди, о чем-то вполголоса разговаривают между собой и наблюдают за происходящим.

Входит пожилой, высокий худой человек.

— Фамилия?　

— Коган.

— А, жид проклятый! А, вонючая… скотина! — следует поток грязной, отвратительной брани и барабанная дробь палок.

— Муха! Открой окно, дышать нечем! — сердито кричит писарь, когда град ударов стихает.

— Имя?

— Борис.

— Не Борис, а Борух! — орет один из полицаев, вытягивая допрашиваемого по спине палкой.

— Ну, пусть будет Борух, — говорит вдруг спокойно тот.

— Комиссар? — спрашивает настороженно кто-то из полицаев.

— Нет, комиссаром не был, — по-прежнему спокойно, невозмутимо отвечает еврей, вытирая рукавом кровь со лба, которая стекает ручьями из набрякших кровью густых волос.

— Ох, однако, был — умен больно!

— Нет. Не был. Был — сказал бы: один конец… — твердо говорит еврей.

И тут у притихшей на минуту волчьей стаи вдруг почувствовалась невольная дань уважения мужеству обреченного.

— Отчество? — нарушает тишину писарь.

— Ицикович, — горько усмехаясь, бросает обреченный. Он явно говорит не свое отчество, а то, которое нужно этим живодерам. Он улыбается в глаза самой смерти.

В это время в дверях, закрыв на миг льющийся оттуда свет, появляется коренастая, косолапая фигура Ганса «Боксера».

— А юд, ляухен![20] — визгливо кричит он и внезапным ударом снизу вверх, в челюсть, валит человека замертво на пол.

Все — немцы, полицаи, писарь — одобрительно склабятся и регочут.

— Гут, Ганс! Прима! — кричат немцы.

— Вот это да! Вот это удар, так удар! — слышатся одобрительно-подобострастные реплики полицаев.

Ганс, румяное лицо которого сияет самодовольством, перешагнув через лежащего, подходит к немцам и что-то говорит им. Затем все трое уходят.

Два полицая хватают оглушенного за ноги и волокут вон. Когда безжизненное тело перетаскивают через высокий порог, голова, повиснув на длинной худой шее, откидывается назад: замученный как бы оглядывается на своих мучителей.

— Следующий! — кричит полицай в двери.

И так изо дня в день идут эти бессмысленные, дикие допросы. Делаются они даже и не для проформы, а просто для глумления и издевательства над людьми, для удовлетворения садистских наклонностей.

Как известно, людоедская политика гитлеровцев во время второй мировой войны приняла чудовищный характер.

Советские люди на оккупированной территории очень часто, рискуя жизнью, спасали, укрывали евреев от палачей.

Так, в Хорольском госпитале военнопленных осенью 1941 года фашисты узнали, что один из находившихся там военнопленных евреев — комиссар. Комиссар подлежал немедленному расстрелу, но вдруг в последний момент он исчез из госпиталя. Обыски не дали результатов, и фашисты решили, что обреченный каким-то путем бежал из оцепленного проволокой госпиталя.

На самом же деле комиссара попытался спасти русский военнопленный повар. Он спрятал его на чердаке госпиталя, заделав в тесовый карниз, нависавший над двором.

Много недель, месяцев — до самой весны лежал там комиссар. (Что он вынес там осенью и зимой, в стужу, часами находясь без движения, пусть каждый себе представит!)　

По ночам комиссар спускал вниз веревку: к концу ее повар-солдат привязывал котелок с едой. Весной повара заменили другим военнопленным. Сдавая кухню, старый повар сказал ему:　

— Я доверяю тебе военную тайну: ты должен будешь кормить комиссара, которого я прячу.

На беду новый повар оказался предателем — он выдал солдата. Старый повар был схвачен. Несмотря на зверский допрос, место, где был спрятан комиссар, он не указал.

Комиссара стали искать. Предполагая, что он прячется на чердаке госпиталя, фашисты перерыли там все вверх дном, но ничего не нашли. Они уже стали уходить с чердака, считая, что комиссар сумел на этот раз сбежать. Но в последний момент офицер вставил стек в щель между досок, которая тянулась по всему карнизу, и пошел вдоль него, держа стек в глубине карниза. Там, где лежал спрятавшийся, стек уперся в него…

Когда карниз вскрыли и извлекли оттуда комиссара, всех поразил страшный облик человека, месяцы пролежавшего в своеобразном гробу.

И встали под дула автоматов уже потерявший способность ходить комиссар-еврей и поддерживающий его у края могилы, до конца верный своему долгу солдат-русский.

И еще один случай. В Хорольской Яме была группа девушек-военнопленных.

К весне 1942 года из них уцелело всего человек семь-восемь. Их содержали в госпитале, находившемся в помещении бывшей Хорольской школы. Среди этих девушек была еврейка. Рискуя жизнью, подруги всячески скрывали ее, поддерживали павшую духом, измученную переживаниями девушку.

Уже летом, после того, когда все военнопленные-евреи в Хороле были расстреляны, фашисты каким-то путем дознались, что девушки-военнопленные прячут еврейку, и вместе с ней всех их расстреляли.

Выйдя из канцелярии, я смотрю на приведенных на очередной допрос.

Они сидят гурьбой на земле. Здесь и юноши, почти подростки, и зрелые, и старые люди.

Вид их ужасен. Вглядишься в изможденное, измученное, грязное лицо человека — и перед тобой развертывается человеческая трагедия.

Из комендатуры к воротам прошел полицай с дубинкой под мышкой. Он жует на ходу бутерброд. Голодные глаза узников следят за ним.

Привелось мне слышать и иного порядка допросы… В начале лета 1942 года, когда фашисты готовили наступление на Кавказ, немецкая оперативная разведка усиленно собирала сведения о нефтяных районах. В