— Что, хороша? — отзывается парень, ухмыляясь, и прихлопывает шапку пальцами, как бы приветствуя нас по-военному. Затем он надвигает ее на лоб. От этого его физиономия становится еще более лукавой.

— Хоть не по сезону, но хороша, — подтвердил чей-то голос.

— Где взял? — упорно допытывается кто-то.

— Нравится? — ухмыляясь, спрашивает гость.

Сняв шапку, он, многозначительно поглядывая на нас, разглаживает ладонью место, где была недавно звездочка.

— Хороша! Очень хороша! — восклицает парень и, надев шапку на кулак правой руки, ловко вертит ею в воздухе. Затем, нахлобучив шапку себе на голову, бросает вполголоса спрашивающему:　

— Перейдешь фронт — получишь такую же у старшины в придачу к автомату!

— Слушай, парень! Ты не оттуда ли? — оторопело шепчет кто-то.

— Оттуда, — говорит паренек, став сразу серьезным, и оглядывает всех быстрым, настороженным взглядом.

— Давно?　

— Месяц, не больше.

— Слушай, друг, расскажи! Как там? Как дела? — посыпались упрашивающие, умоляющие реплики.

Все тянутся к парню, как будто хотят руками пощупать того, кто совсем недавно был на родной, свободной земле.

— Долго рассказывать, товарищи. Одним словом, идет война. Пообвыкли. Хоть и жмет немец, крепко жмет, но уже держим не так, как вначале. Временами и сами гоним. Но трудно еще, трудно, — степенно, спокойно рассказывает паренек, как бы и впрямь считая себя официальным представителем родной страны в этом мире.

— А как там нас встречают, пленных, которые через фронт приходят? Не стреляют там нас, как немцы говорят? — задает кто-то самый острый, больше всех волнующий нас вопрос.

— Брехня все это! — снова оживляясь, страстно говорит парень. — Все это агитация фашистская! Даже и не думайте, ребята, про то, что не примут вас там добром! Сам я второй раз попадаю, и все равно пойду к своим, потому знаю: оружие доверят — и снова воевать.

— Ты уже был в плену? Где? Когда? — сыплются вопросы.

— Осенью. Сидел в Дарницком лагере. Смылся. Перешел фронт. Всю ведь зиму воевал, а месяц назад под Харьковом в разведке опять застукали! — живое лицо парня становится хмурым и злым.

— А как же там нас принимают? — задается все тот же острый вопрос.

Гость опять оживляется и, подавшись корпусом вперед, доверительно говорит, как вколачивает гвозди:　

— Как принимают? Проходишь, конечно, проверку в особом отделе — иначе нельзя, потому, сами понимаете, — бдительность. Если ничем себя не замарал, — получай оружие и в строй. Ну, а этим сукам — палочникам, — с сердцем, зло продолжает парень, — и тем, кто в немецкую армию пошел, добра там ждать нечего. Этим крышка! А вы, ребята, прямо говорю, не бойтесь! Удалось бежать — смело идите к своим. На себе испытал.

— Как же сюда, к нам, ты попал?　

— Поездом везли на Кременчуг через Полтаву, а я сиганул, не доезжая Кременчуга: пол в вагоне мы разобрали. И пошел назад. А вот под Семеновкой подобрали меня тодтовцы на дороге: у них один убег из лагеря, ну, они меня для счету и приплюсовали. Она вот меня и подвела! — хлопнув по шапке, смеясь, добавляет парень. — Солдат, говорят, — ком! Ну, да ничего — все равно уйду! Я ведь с ними, с немцами, освоился: очки им втирать при случае научился. Это не особый отдел — вот там надо начистоту все выкладывать, там очков не вотрешь! Заврешься — десятку хватишь, как пить дать. Но, стоп! — вдруг шепчет парень, пригнувшись и выглядывая из-за нас. — Долговязый черт идет. Он меня уже давно заприметил — надо канать в свой кагал, а то враз на этой вешалке очутишься!.. — кивнув головой в сторону виселицы, бормочет гость. — Покеда, хлопцы! — заключает он весело и, сняв шапку, бросается стремглав в свою группу.

Эх, парень, парень! Знаешь ли ты, что делаешь? Если бы ты знал, какую радость, веру, силу ты вселяешь в нас! Как после чтения листовки, долго еще будет обсуждаться каждое брошенное тобой слово…

Началась отправка первых партий в Германию. Из барака, выделенного для прошедших перед дорогой санобработку, двинулась оцепленная плотным конвоем полицаев большая колонна угоняемых товарищей. Они направляются на станцию, где их погрузят в эшелоны.

Мы, остающиеся, выстроились в длинный ряд, параллельный ходу колонны, в 8-10 метрах от нее, и в глубоком молчании смотрим на наших товарищей.

Я стою в переднем ряду и гляжу вслед уходящим. Они хмуры, угрюмы и строги.

— Женя! — вдруг слышу я громкий, взволнованный оклик из колонны.

Из скорбного строя выскакивает совсем незнакомый мне чернобородый узник с опухшим, болезненно одутловатым лицом и устремляется ко мне.

— Костя! — вдруг кричу я и, забыв все на свете, бросаюсь другу на шею.

— Жив! — кричит он радостно, весело, оглушающе, где-то у моего уха, крепко обнимая меня.

— Жив, Костя, жив! Как рад я, что ты уцелел! — отвечаю я ему, чуть не плача от радости.

И тут на наши спины, плечи и головы вдруг обрушился град палочных ударов. С грязной бранью полицаи, ухватив нас за плечи и воротники шинелей, оторвали друг от друга и растащили в разные стороны.

— Прощай, Костя! — кричу я, опомнившись от ударов, другу. Полицай грубо вталкивает его в строй.

— Женя, прощай! — слышу я удаляющийся, затихающий крик, и долго вижу его поднятую руку, посылающую мне прощальное приветствие.

Радость от встречи ушла, нахлынуло горькое чувство утраты.

— Прощай, друг! — И тоже машу ему вслед, пока его поднятая высоко рука не скрылась за воротами лагеря.

Прощай, мой друг, прощай, дорогой Костя! Тебе выпала тяжкая доля до конца войны скитаться по страшным лагерям смерти в Германии. Ты и там покажешь себя верным товарищем и предприимчивым, решительным командиром. Когда по окончании войны ты окажешься на территории, освобожденной американцами, и они будут чинить препятствия возвращению на Родину советских военнопленных, ты возглавишь большую группу советских людей и выведешь ее в расположение советских войск.

Нет, не прощай, а до свиданья, проверенный, испытанный друг мой, Костя! Потеряв, казалось, навсегда друг друга, мы встретимся с тобой совершенно случайно в столице нашей Родины, на Кузнецком мосту, через много-много лет. И ничто не сможет тогда омрачить нашей великой радости.

— До свиданья, друг!

Пришел черед и нашей группе отправляться в Германию　

Пока мы были в дулаге, я со дня на день ждал, что меня вот-вот вызовут: ведь должен же кто-нибудь из немцев захотеть быть увековеченным художником. Но шли дни, меня никто не вызывал, и моя тревога с каждым днем усиливалась. И теперь, войдя в полутемный барак для отправляемых в Германию, я понял, что про меня забыли и мне не избежать тяжелой участи.

В дверях барака, поближе к