У комендатуры — группа встречающих нас немцев. Вижу знакомые ненавистные лица Нидерайна, Миллера, Судека.

«Большой эсэсовец» сдержал свое слово. Он отзывает меня из строя, подходит со мной к немцам, которые вытянулись при его приближении (видно, был он крупная птица!), отдает им честь и рекомендует меня как «кюнстлера» — «большого мастера портрета». Он советует использовать мое умение.

— Гут! Зер гут! Данке, герр! — отвечают наперебой вытянувшиеся во фронт фашисты, с любопытством оглядывая меня.

Снова на элеваторе

ХОРОЛЬСКИЙ лагерь уничтожения — дулаг № 160 — стал с весны 1942 года поставщиком рабочей силы для Германии. Вместо пустой баланды здесь дают один раз в день жидкую гречневую кашу; от такой пищи истощенные узники не поправляются, но и не умирают. Отменен стадный, табунный порядок, пленные организованы в отдельные отряды, за которыми закреплены определенные места в бараках. Поэтому не слышно больше в лагере рева бушующих неорганизованных толп. Глухо, угрюмо ворчит лагерь.

Переход из одного отряда в другой запрещен. Запрещено и общение с заключенными из других групп. За всякое нарушение фашистского «орднунга»[17] — свирепая кара. Мрачным, зловещим символом нового «орднунга» возвышается над лагерем виселица. Живым — виселица, мертвым — крест.

А в вышине над нами, в сияющем голубом куполе неба безраздельно царит яркое весеннее солнце.

Отгороженные от всего мира двумя рядами колючей проволоки, окруженные сторожевыми вышками с нацеленными черными стволами пулеметов, узники лагеря весной еще острее переживают свой плен.

Временами мы смотрим за проволочное заграждение, туда, где было осенью поле, на которое нас выводили для обыска. Там, в каких-нибудь ста метрах от нас, фашисты создали лагерь для плененных во время зимней и весенней кампании казаков. Из них насильно формируют казачий полк. Целыми днями казаки маршируют босиком взад и вперед и нестройно, уныло поют старорежимное:　

Соловей, соловей, пташечка,　

Канареечка жалобно поет!　

Ать! Два! Горе не беда!　

Канареечка жалобно поет!　

Глупые песни, поющиеся с диким присвистом, нагоняют лютую тоску и злость. Неужели казаки, наши советские люди, поднимут оружие против своих? Да неужели же можно из　них сделать таких же бездумных служак, какими были они при царизме? Нет, не может быть этого! Нельзя повернуть историю вспять!

После я слышал, что насильно сформированный в Хороле полк казаков перебил своих немецких командиров и целиком перешел через линию фронта к своим.

На нас, переживших все ужасы лагеря уничтожения и смерти, на нас, которых никакие пытки не смогли заставить взять в руки оружие, фашисты, видно, поставили крест: среди нас уже не проводят никаких вербовок в военные соединения. Не получится наверняка из нас и работяг в Германии, пусть фашисты не строят на этот счет никаких иллюзий.

Сегодня в казачьем лагере суета и тревога. Там готовятся к встрече каких-то высокопоставленных лиц. С утра метут, убирают мусор, выстраивают и перестраивают узников. В середине дня перед строем полуодетых, грязных, угрюмых казаков проходит большая группа высоких начальников в сопровождении свиты адъютантов, лагерной администрации и прочих подпевал. Сверкают на солнце регалии, до блеска начищенные сапоги, кобуры пистолетов, кортики.

Мы с любопытством смотрим туда, где происходит этот спектакль. Когда вся камарилья проходит середину строя, из него вдруг выступает, сняв шапку, один из казаков и обращается к проходящему начальству с жалобой. Мы все удивлены: какой дурак рассчитывает найти здесь справедливость? Жалобщик заявляет через переводчика, что Артур отнял у него часы.

Разыгрывается комедия «высшей справедливости». Выходит пред «светлые очи» начальства известный нам всем иуда-Артур, изгнанный осенью узниками с элеватора.

Спрашивают жалобщика:　

— Часы эти выданы вам советским командованием или вы их купили?　

— Они мои, я купил их до войны и пришел с ними в армию, — заявляет тот.

— Как ты посмел отнять у пленного принадлежащую ему вещь и нарушить священный закон собственности? — говорит через переводчика Артуру (хотя тот прекрасно понимает немецкий язык) высокий, сухой, как мощи, начальник.

— Они все здесь коммунисты! — вдруг угрюмо изрыгает вытянувшийся на немецкий манер Артур.

И тут вся камарилья громко ржет на разные голоса. Кто-то, по-видимому, смеется над глупым ответом, кое-кто — оценив здравый смысл его, а большинство потому, что хохочет самый главный. И тут, по приказу главного, Артура под конвоем палочника отправляют в Хорол под арест.

Продемонстрировав «высшую справедливость», фашистское командование отбыло из лагеря. А назавтра Артур уже хозяйничал на железнодорожной станции в полукилометре от лагеря. Разве могли фашисты лишиться хотя и тупоумного, но такого слепо преданного пса!?　

Мы сегодня расположились своей группой на плацу лагеря, неподалеку от другого отряда. От него вдруг отделился человек. Пригибаясь и опускаясь временами на четвереньки, он быстро-быстро побежал к нам. Это был молодой, среднего роста парень. Он сел среди нас, поджав под себя по-восточному ноги, и, засмеявшись, весело бросил:　

— Здорово, ребята!

— Здорово, если не шутишь! — ответили ему, и все стали оглядывать нивесть откуда появившегося доброго молодца.

Одет он в порядком затасканную телогрейку защитного цвета. На голове его лихо, набекрень, сидит серая шапка с расстегнутыми и торчащими в разные стороны, как у дворняжки, ушами.

Круглолицее, скуластое, сероглазое, слегка осунувшееся лицо парня светится хитростью и подлинной удалью. Над лукаво прищуренными глазами его все время ходят то вверх, то вниз подвижные, тонкие, с энергичным изломом брови. Несмотря на хитринку, которую излучает его все время улыбающееся лицо, оно с первого взгляда вызывает глубокую симпатию и доверие.

После быстрого бега гость учащенно, запаленно дышит и оглядывает нас.

— Как живете, добрые люди? — заговорил он, уняв одышку.

— Да так, ничего себе, кашляем понемногу.

— Закурить есть?　

— Э, чего нет, того нет, сынок!

— А вы откуда прибыли? — как бы невзначай спрашивает парень.

— Из Елосоветского дорожного лагеря.

— А, тогда мертвое дело! — говорит он, махнув рукой. — Мы тоже из дорожного, из-под Семеновки. А у дорожников, как правило, курева «дчжёк»[18].

Паренек производит впечатление простого, общительного человека. Он кажется чуточку болтливым простачком. Но я, присматриваясь к нему, вижу, что эта простота тонко наиграрана. Парень не так прост, каким он хочет казаться. Выдает его серьезный, быстро оценивающий, проницательный взгляд, который он время от времени бросает на того или иного собеседника.

Внимание всех привлекает шапка гостя: она порядком измазана, но еще нова и, самое главное, она красноармейская: я приглядываюсь к ней, и мне кажется, что на меховом козырьке ее совсем недавно была красноармейская звездочка.