После того, как портрет повара был закончен, на новооткрытого «маэстро» наложил лапу начальник дорожного лагеря.

Он сел позировать в полной нацистской форме: один погон, портупея и повязка с черной свастикой на левом рукаве. Это — невысокий, плотный, лет тридцати-тридцати пяти немец. По-видимому, он бабник. Все то время, когда он позировал мне, с его лица ни на минуту не сходило блудливое, похотливое выражение. Смотря через мое плечо а окно, он полушепотом без конца твердил:　

— О майне кляйне медхен! Ихь ферлибт! Ихь либе дихь! Ихь либе дихь! Ком цу мир!..[14]

Начальник заставляет меня перерисовать свой портрет на другой лист, чтобы иметь два экземпляра. Затем дает мне увеличить фотографию своей семьи. Для проволочки времени я дотошно разделываю все детали одежды, вычеканиваю каждую клеточку материи и в свету и в тени и этим утверждаю свой авторитет «непревзойденного феноменального маэстро».

Когда и этот заказ выполнен, он, самодовольно хихикая, дает мне увеличить до натуральной величины маленькую фотографию своей любовницы — смазливой молодой немки. Бессовестно приукрашенный мною портрет ее сразил наповал всех моих «меценатов».

Втайне я смеюсь над «меценатами», принимающими суррогат за настоящее искусство. Зная некоторый набор слов по искусству, я прощупываю этих «ценителей» и убеждаюсь, что никто из них не слыхал даже о своих великих немецких художниках — Дюрере, Гольбейне, Кранахе, Грюневальде, Кэте Кольвиц, Генрихе Цилле…

Иногда на кухню вваливаются дружки нациста — самоуверенные, нахальные начальники соседних дорожных лагерей. Тогда на столе появляется бутылка шнапса, миниатюрные рюмочки, и гости пьют время от времени «по одной», ничем не закусывая. Лица их еще больше краснеют, и наливается оживленная болтовня наперебой. Но как все скисают и цепенеют, когда на пороге кухни появляется тщедушная фигурка эсэсовца Миши!

Все оживление компании, весь гонор хозяина и гостей как ветром сдувает. Жалкие, съежившиеся, они угодливо　предлагают эсэсовцу шнапса (повара они никогда не угощают).

Молчаливый Миша, выпив, оживляется и начинает махать патриотические речи. Напыщенные слова: фюрер, наци, фатерлянд, дойчшлянд, штурм унд дранк нах Остен, — не сходят с его языка. По жестам, ухваткам и патриотическим выкрикам я вижу, что он из кожи лезет вон, стараясь походить на своего бесноватого фюрера.

Еле сдерживая улыбку, я наблюдаю искоса то раболепие, с каким протрезвевшие немцы — и хозяин и гости — смотрят оратору в рот.

Все это страшно напоминает сцену с подвыпившим, расхваставшимся Хлестаковым в «Ревизоре» Гоголя.

После ухода «гостя», долго еще царит на кухне смущенное молчание.

Это были картины иного, непонятного, чуждого мира, с его смешным, странным и страшным укладом.

Все немцы из лагеря непрочь получить от меня свои портреты, но начальник, пользуясь своим положением, один эксплуатирует меня. Когда же сам Миша захотел увековечить свой облик, начальник сделал галантный скачок в сторону. И я рисую сидящего передо мной плюгавого, невзрачного человечка в парадной серо-голубой эсэсовской форме. Он не похож ни внешностью, ни поведением на тех эсэсовцев и гитлеровцев, которых привелось мне видеть на этапе, в Яме и на элеваторе. Уныло смотрит он в окно за моей спиной, и чувствуется, что он страшно тоскует и боится чего-то.

Иногда он встречается взглядом со мной, и я чувствую в нем нечто человеческое, но загнанное, запрятанное в глубинах души. По-видимому, его, как человека неглупого, гнетет предчувствие расплаты за содеянное фашистами, и жуткий, леденящий душу страх за свою собственную шкуру.

Возможно, что в «тихом омуте черти водятся», и не потому ли Мишу так боятся немцы из охраны? Тщетно пытаюсь я предположениями и воображением понять Мишу по его лицу.

В то время, когда я заканчивал портрет Миши, развернулись события, нарушившие монотонный ход лагерной жизни: приехал не то на отдых, не то для ликвидации лагеря новый эсэсовец. Он — полная противоположность Мише и по облику, и по характеру.

Крупный, матерый, с холеным белым лицом, которое обличает его «канцелярское» происхождение, он чрезвычайно энергичен и предприимчив. Это фашистский карьерист типа Геринга, который для своих целей не погнушается ничем: ни подлогом, ни клеветой, ни провокацией, ни пытками, ни убийствами.

Для демонстрации своего усердия и преданности фюреру такие карьеристы изобретательно создают разные «дела». Благодаря «раскрытию» этих дел они быстро продвигаются по служебной лестнице, оставляя позади себя горы трупов.

«Большому эсэсовцу», как окрестили новичка узники, потребовалось такое «шумное дело» в лагере.

Он приказал конвоиру-поляку, знающему русский язык, а поэтому более близкому к узникам, найти среди заключенных провокатора, который за свое освобождение согласился бы сообщить номера тех узников, которые якобы сговорились напасть на охрану лагеря, уничтожить ее и бежать.

И нашелся подлец, который ценой жизни ничем не повинных людей купил свое освобождение. Черное имя его — Николай Пышкин. Он передал через конвойного поляка номера пятерых узников: Шпака, Шапошникова, Долженко Василия, Антонова и Логутова Ильи. Всех их вместе с провокатором схватили и отделили от остальных. Начались зверские допросы.

В этот день меня привели на кухню для работы, но задания почему-то не дали. В кухне с утра никого не было, только в дверях ее торчал очень плохо говоривший по-русски худощавый фольксдойч из колонистов. Он не спускал с меня глаз, и я насторожился.

Вдруг в окне я увидел, что переводчик, которого я недавно рисовал, подгоняя ударами палки и гикая, гонит на допрос обвиняемых в заговоре товарищей. Позже он, хмурый и угрюмый, вошел в кухню и приказал мне идти за собой. Я понял, что меня или хотят приобщить к группе обвиняемых, или прощупать.

Повел меня переводчик раздетого: без шинели и пилотки. «Если будут бить, без шинели худо», — молнией промелькнула у меня в голове мысль, и вдруг, как иногда бывает в предчувствии страшной опасности, на меня нашло абсолютное спокойствие.

Заснеженная улица, по которой ведет меня переводчик, залита ярким солнечным светом. Мы подходим к приземистому дому, входим в сени. Открыв дверь, переводчик вталкивает меня в невысокую, полутемную, но довольно просторную комнату, освещенную с левой стороны двумя небольшими окнами. Подоконники уставлены цветами в горшках. В центре комнаты, ближе к дальней стене, стоит небольшой стол. За столом сидит, облокотившись, «Большой эсэсовец».

Левее «Большого эсэсовца» сидит, опустив голову, кажущийся еще меньше и невзрачнее эсэсовец Миша. Позади них на стене красуется портрет Гитлера в светло-коричневой нацистской форме, Гитлер стоит на портрете в полупрофиль, горделиво подбоченившись.

На столе лежат бумаги, по-видимому, протоколы допросов. Тут же лежит резиновая дубинка. Влево от меня, перед окном, полузакрытым фикусом, уныло опустив голову, стоит провокатор Пышкин с пилоткой в