Все шло как по маслу. Войдя на кухню, я осматриваюсь. Вправо от двери, в глубине большой, просторной кухни стоит печь с вмурованным котлом. Угрюмый на вид, темноволосый, пожилой повар-немец встречает меня довольно приветливо и усаживает в дальнем углу. Сбросив шинель и положив ее за своим стулом, я быстро ориентируюсь. Держусь с достоинством, сдержанно, без подобострастия, не так, как ведет себя стоящий у дверей, скисший в присутствии немца, угодливо хихикающий переводчик. Этот тон знающего себе цену мастера-художника оказывается верным, я и впредь буду придерживаться его. Он будет внушать уважение ко мне у «заказчиков».

Вместе с тем, я нарочито неловко веду себя как солдат, неловки мои военные приветствия, которые обоюдно обязательны при встречах с военными, медлителен мой шаг, отсутствует военная выправка.

Короче говоря, я разыгрываю из себя мэтра, который попал в армию по недоразумению. Этому помогают и мои пышные усы, они старят меня и маскируют мой возраст.

Роль «маэстро» мне дается, и меня будут иногда называть «профессором». Повар через переводчика спрашивает, что мне нужно для работы.

— Бумага для рисования, папка, карандаш и резинка, — отвечаю я.

Все это быстро приносится и вручается мне. Повар надевает мундир, нацепляет железный крест. Позирует он добросовестно. Временами, не поворачивая головы, он дает указания своим помощницам по кухне — двум украинским женщинам.

Прекрасна понимая, что фашистские солдаты и офицеры, для которых идеалом портретного искусства наверняка является ретушированная фотография, не поймут живого портретного рисунка карандашом. И я, как говорят профаны, рисую «чисто»: чеканю, полирую, тщательно заглаживаю.

Судя по тому, что повар напускает на себя суровый вид, я понимаю: он хочет видеть себя на портрете воякой. Таким я его и делаю. Мне нужно выиграть время, я не тороплюсь, но чтобы сразу показать товар лицом, отделываю портрет по частям. В первый день на бумаге появилось отчеканенное до предела, бритое, суровое, воинственное лицо пожилого чернявого немецкого солдата. Брови его сдвинуты к переносью, губы плотно сжаты.

Когда вечером в кухню явились начальник лагеря и другие фашисты, моя работа прошла экспертизу знатоков (а здесь все знатоки!) и вызвала шумный восторг. Высокомерный в обращении со всеми, начальник лагеря подобрел: он подходит раза три ко мне, улыбаясь, тычет себя в грудь и говорит:　

— Михь! Михь!

Довольный повар наливает миску супа и ставит ее возле меня на столе.

На другой день, чтобы избавить повара от позирования, я предлагаю ему снять мундир и повесить на спинку стула. И тут я не жалею времени и раздракониваю регалии, пуговицы и прочие детали мундира до чертиков. Это производит на моих невежественных заказчиков впечатление феноменального мастерства; они чмокают губами и покачивают изумленно головами.

Я не спешу, присматриваюсь к тому, что делается вокруг меня. Повар-немец криклив, шумлив, но в сущности незлой. Женщины-работницы, по-видимому, изучили его и не боятся, на крик повара отвечают неменьшим криком. Время от времени немец изрыгает бессмысленный рев:　

— Вишта-не-е!!!

Вечерами, когда конвоиры-немцы, получив по миске супа, с шумом усаживаются обедать, в кухню робко проходят за своей порцией поляки-конвойные. Получив суп, они тотчас уходят в свою казарму. Немцы относятся к ним надменно, подчеркнуто не замечают их присутствия. Мне даже становится обидно за поляков-конвоиров, за их униженное поведение в присутствии немцев. Да, отвыкли за годы Советской власти пресмыкаться перед господами советские люди! Выпрямились они, и, видно, их можно только сломать, но не согнуть.

Через три дня портрет повара был готов.

— Комиссар! Комиссар! — шутливо говорят женщины-работницы повару, указывая на портрет. Тот не налюбуется им.

В это время на кухню ввалились два новых немца. Они пришли с фронта на отдых и привели в лагерь новую партию узников с элеватора. Оба они молодые, здоровые, загорелые. Их окружили немцы из лагеря и наперебой расспрашивают о делах на фронте.

Я, закончив портрет, мог уйти, но желание узнать о положении на фронтах заставляет меня снова взять портрет и сделать вид, что я подправляю и уточняю детали мундира. Жадно ловлю я ухом знакомые слова: Ленинград, Москва, Тула, шлехт, кальт, зер швер, рус…[12]

Фронтовики-немцы, польщенные вниманием тыловиков, возбужденно рассказывая о своих боевых делах, наверняка выбалтывают лишнее. (Как я жалею, что моих знаний немецкого языка недостаточно, чтобы понять их рассказ!)　

По унылым лицам служащих видно, что зимняя кампания и дела на фронтах их не веселят. (Будет чем сегодня вечером порадовать и утешить моих товарищей в лагере!) Выходившая во двор одна из женщин-работниц вернулась и рассказала полушепотом своей подруге и мне, что эти два молодых фашиста сегодня по дороге в Елосоветское застрелили нескольких отстающих. Я смотрю на молодые, здоровые лица белокурых весельчаков-немцев, и мне не верится, что они — подлые убийцы беззащитных, ослабевших людей.

Когда немцы уселись за стол ужинать, одна из женщин, разговаривая со мной и с поваром о портрете, бросила опять слово «комиссар».

— Вер комиссар?[13] — взревел, вскочив из-за стола один из новичков.

Длинные, зачесанные назад белокурые волосы свалились ему на лоб длинными космами. Сквозь космы он злобно уставился на меня, бросил ложку и, перешагнув скамейку, зверем ринулся ко мне. Невольно отпрянув и закрыв локтем нижнюю часть своего лица, я увидел близко-близко от себя вместо молодого симпатичного юнца морду бешеного шакала, искаженную слепой, безрассудной яростью.

— Не он, не он, комиссар, вот, вот, комиссар! — вскричала испуганная женщина, указывая на портрет повара, который я держал в руках.

— Хальт! — одновременно громко и резко, как на сорвавшегося с цепи лютого пса, закричал ефрейтор. Он схватил за плечи гитлеровца и оттащил от меня. Затем возбужденно стал ему что-то говорить. Я слышу знакомое: «Прима малер, зер гут, шене бильдер, профессор».

Разъяренный гитлеровец постепенно остыл и принялся снова за еду. Скрывая свою лютую ненависть под маской спокойного, знающего себе цену «маэстро», шокированного наскоком, я рассматриваю «в лоб» фашистских молодчиков. Да, крикни хозяин таким двуногим молодым псам: «Ату его!» — и они растерзают любого человека, даже родного отца, мать.

И заметил я по лицу старого немецкого солдата-ветерана, что непонятна и неприятна ему эта слепая, бездумная выдрессированность молодых служак фашистского режима. Чувствовал я и после, что в душе этого угрюмого, грубоватого кавалера железного креста была какая-то раздвоенность и тайное недовольство.

Еще хуже стало на дорожных работах моим товарищам, когда вместе с поляками-конвоирами стали сопровождать их на работу эти отъявленные, выслуживающиеся фашистские молодчики. Они, по-видимому, были посланы в дорожные лагеря для усиления конвоя: с наступлением