так как всякий тащил отсюда к себе бесценные произведения греческой скульптуры. Сама же Греция осталась с одними обломками и надгробными памятниками и с тем, чего увезти было нельзя, то есть с амфитеатрами, храмами и колоннами. Сама жизнь в Афинах особенного впечатления не оставила, помню только, что тут пришлось впервые видеть карнавал.
Из Афин ездили мы в Микены. Помню архаическую постройку царской сокровищницы и ворота со львами. Сделали мы поездку морем в Науплию[83], причем на небольшом греческом пароходике целый день плыли греческим архипелагом, наслаждаясь прелестью очаровательных видов этих маленьких островков. В Науплии мы ночевали и на другой день на лошадях пустились осматривать какой-то амфитеатр. К вечеру прибыли в Коринф, лазили на колоссальную развалину генуэзской древней крепости, откуда со страшной вышины открывался громадный вид и на Адриатическое море, и на архипелаг. В то время Коринфский канал еще только прорывался[84], и мне пришлось видеть эти громадные земляные работы. Отсюда мы по железной дороге вернулись в Афины и 1 марта были с братом в крохотной греческой церкви, где в присутствии королевы Ольги шла заупокойная служба по императору Александру II.
Из Афин по железной дороге переехали в Патрас, где, не задерживаясь долго, пароходом отправились на Корфу[85], попав там в настоящий рай. Тут впервые пришлось увидать мне большие апельсинные деревья, сплошь покрытые плодами. На Корфу мы передохнули от массы воспринятых за последнее время впечатлений тем больше, что Вася прибыл в Константинополь из Александрии, совершив оттуда поездку в Каир. Довольно много за свою жизнь пришлось мне повидать красивых мест, про Корфу же должен сказать, что это одно из лучших, что я видел. Небольшой городок, расположенный на сильно изрезанном берегу моря, носит уже характер итальянских городов. На берегу нагорожены мудреные каменные укрепления, торчат пушки – и все это на фоне темно-синего Адриатического моря, разнообразнейших оттенков зелени, пышно растущих садов, а за всем этим красуется громадный зеленый Монте-Панталон, по-русски же сказать – гора Пантелеймона[86]. А по ту сторону моря виднеются нежные, воздушные очертания албанских гор.
К нашему приезду весна была в полном разгаре, глаз не мог оторваться от бесчисленных видов всевозможных цветущих растений. Грудь надышаться не могла чистейшим воздухом, пропитанным неизвестными ароматами. Что особенно скрашивает там вид на море, так это крохотный островок, весь заращенный темными-темными кипарисами, а из черноты их зелени выглядывают белые стены какого-то монастыря. Этот крохотный островок с его кипарисами и монастырем среди громадного синего водного простора вносит что-то удивительно поэтическое и мечтательное в этот край земли, столь богато одаренный Богом, где люди нагородили свои страшные твердыни.
В полной мере наслаждались мы с братом дивной природой острова, аппарат мой работал без устали, пока во время прогулки по горе Пантелеймона он не упал и получил какое-то повреждение. Это происшествие так огорчило меня, что я даже не мог говорить. Одну из удачнейших фотографий, какую теперь припоминаю, сделал Вася, сняв меня сидящим под весьма старинной маслиной, а дальше целый лес апельсиновых деревьев, бывших в то время совершенно оранжевыми от апельсинов. Были мы и на вилле австрийской императрицы, которую потом купил Вильгельм II.
На Корфу пришлось нам из-за Васиного паспорта обратиться к русскому консулу, но никак с ним сговориться не могли, так как он говорил только по-гречески – очень характерное происшествие для того времени. Сколько времени прожили мы на Корфу, уж теперь не припомню, только в один прекрасный день мы спохватились, что, уехав из Греции, мы забыли побывать в Олимпии, где находится знаменитая статуя Гермеса работы Праксителя. Тогда было нам совершенно ясно, что ехать дальше невозможно, а нужно возвращаться в Патрас, а оттуда до Олимпии очень близко. Нас не испугал почти суточный морской переезд туда. Недолго думая, мы собрались и уехали на первом греческом пароходе, оказавшемся очень маленьким, старым, скрипучим судном.
За нашу забывчивость мы жестоко были наказаны, так как в море оказалась мертвая зыбь, а старый пароходишко наш кувыркался во всех направлениях, производя все время жалостный скрип и писк. Все пассажиры перехворали в этой толчее, только чудом каким-то остались здоровы мы с братом и еще какой-то англичанин, с которым по этой причине пытались познакомиться, что было, однако, трудно, так как по части языков как у нас, так и у него дело обстояло очень слабо. Однако, уж как это случилось, [не знаю], только между нами установился какой-то междучеловеческий язык, и брат мой, вытащив на помощь словарь Рейфа, рассказывал англичанину об охоте у нас на медведей, в особенно же затруднительные моменты тыкал в меня пальцем и говорил: скажи ему то-то и то-то – и я на своем несчастном английском языке должен был выводить их из тупика.
Хотя морская болезнь меня и не осилила, однако в Олимпию приехал я чисто побитый. Там пришлось ночевать, и лишь на другой день [удалось] увидать цель этой нашей поездки. Гермес находился в небольшом музейном помещении Олимпии. Потому ли, что я никогда еще не видел великих скульптурных произведений, или потому, что статуя была очень эффектно установлена в комнате, специально для нее предназначенной, но и до сих пор я считаю, что это лучшая статуя, какую мне видеть пришлось, чем компенсировался наш беспокойный переезд сюда. Осмотрев стадион и развалины когда-то знаменитого храма Юпитера, оказавшегося совершенно ограбленным немцами, увезшими к себе в Берлин весь его фриз, мы вернулись в Патрас и в тот же день на прекрасном большом пароходе выехали в Бриндизи.
Долго ли продолжался этот переезд, я не припомню, только Корфу увидать не пришлось, мы прошли его ночью. Ночь же была ясная, лунная, и случилось тут со мной странное происшествие. Качки уже больше не было, вышел я на палубу – зрелище было очаровательное, море сияло под лучами луны, волны, лениво перекатываясь, нежно шуршали о стенку парохода. Я залюбовался этой картиной и зашел в курилку, закрытую со всех сторон большими стеклами, что давало возможность любоваться красотой этой ночи. В курилке кругом стояли диваны, на один из которых я прилег и все смотрел на эту дивную картину. Освещения же в курилке не было. Сколько времени пролежал я в ней, я не знаю, все, что кругом меня совершалось, я сознавал ясно и ясно видел, как ко мне вошли, разговаривая, два пассажира. Во время разговора они пожелали присесть, а так как кругом была полная темнота, то они не заметили меня и один из них сел
